Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

— Конечно, — ответила она.

Был май, и Оливия Киттеридж направлялась в Нью-Йорк. За все прожитые ею семьдесят два года ее нога не ступала в пределы этого города, хотя дважды, много лет тому назад, она сидела в машине, проезжавшей мимо него (за рулем был Генри, озабоченный тем, какой съезд с шоссе следует выбрать то в одном месте, то в другом), и видела вдали линию горизонта, изрезанную силуэтами зданий — зданий на фоне других зданий, серых на фоне серого неба. Он казался ей городом из научной фантастики, построенным на Луне. В нем не было для нее ничего привлекательного — ни тогда, ни сейчас… Хотя некоторое время тому назад, когда те самолеты врезались в башни-близнецы, Оливия сидела у себя в комнате и рыдала как дитя — не из-за всей страны, а из-за самого этого города, который тогда вдруг показался ей вовсе не чужим, безжалостным местом, а таким же хрупким и уязвимым, как группа ребятишек в детском саду, храбрых в охватившем их ужасе. Выпрыгивали из окон — от этого у нее больно сжималось сердце, и она чувствовала тайный, болезненный стыд из-за того, что два темноволосых угонщика, в молчаливом возбуждении от сознания собственной праведности, прибыли через Канаду и прошли через аэропорт не где-нибудь, а в Портленде, на пути к своему ужасающему разрушительному акту. (В то утро она вполне могла проезжать мимо них, кто знает?!)

Впрочем, шло время — время всегда идет, — и Нью-Йорк, во всяком случае, если смотреть, как Оливия, издалека, постепенно снова становился самим собой, то есть местом, куда Оливии вовсе не хотелось ехать, хотя теперь туда перебрался ее единственный сын. Он завел себе новую жену и двух детишек — не его собственных. Его новая жена, Энн, если верить единственной фотографии, которую пришлось загружать целую вечность, — высокая и крупная, как мужчина, теперь ждала ребенка от Кристофера, и из характерно краткого и-мейла Криса, где никакого внимания не уделялось ни пунктуации, ни заглавным буквам, следовало, что Энн устает и ее «часто тошнит». Вдобавок ко всему Теодор, по-видимому, устраивал скандал каждое утро, перед тем как идти в дошкольную группу. Оливию призвали на помощь.

Просьба, однако, не была выражена так прямо. После электронной записки Кристофер позвонил с работы и сказал: «Мы с Энн надеялись, ты приедешь погостить у нас пару недель». Для Оливии это означало, что им нужна ее помощь. Слишком много лет прошло с тех пор, как она проводила пару недель в обществе своего сына. «Три дня, — сказала Оливия. — Если дольше, я заваниваюсь, как рыба». — «Тогда неделю, — возразил Крис и добавил: — Ты могла бы отводить Теодора в дошкольную группу. Школа — за углом, в квартале от нас».

«Как же, разбежалась», — подумала Оливия. А ее тюльпаны? Вон они, видны из окна столовой, праздничные, ликующие головки, желтые и красные, — все они увянут к ее возвращению.

«Дай мне несколько дней на сборы, надо тут кое о чем договориться», — сказала она. Сборы и договоры заняли двадцать минут. Оливия позвонила на почту Эмили Бак и попросила сохранять ее корреспонденцию.

«Ну, Оливия, вам там будет хорошо», — сказала Эмили. «Угу, — согласилась Оливия. — Не сомневаюсь».

Потом она позвонила Дейзи, которая жила выше по их же дороге, и попросила ее поливать сад. Той самой Дейзи, которая вообразила себе — у Оливии не было на этот счет никаких сомнений, — что она проживет годы своего вдовства с Генри Киттериджем, если только Оливия умрет раньше его. Дейзи сказала: «Генри был всегда так добр, если я просила его поливать мой сад, когда я к маме уезжала». И добавила: «Вам там будет хорошо, Оливия. Вам будет повеселее».

Повеселее? Оливия не надеялась, что теперь это вообще для нее возможно.

После полудня она поехала в инвалидный дом и объяснила Генри, что собирается сделать, а он неподвижно сидел в своем кресле на колесах, все с тем же выражением растерянной вежливости, которое так часто у него бывало, будто ему на колени положили что-то такое, чего понять он не мог, но это требовало от него вежливого выражения благодарности. Был ли он глух или нет — все еще оставалось под вопросом. Оливии не верилось, что он не слышит, не верила этому и Синди — единственная симпатичная медсестра в отделении. Оливия дала ей номер телефона в Нью-Йорке.

«Она хороший человек, его новая?» — Синди отсчитывала таблетки в маленькие бумажные стаканчики. «Понятия не имею», — ответила Оливия. «Зато плодовитая, как я погляжу», — заметила Синди, берясь за поднос с лекарствами.

Оливия никогда не летала самолетом одна. Не то чтобы она сейчас была совершенно одна: разумеется, были с нею и другие пассажиры — четверо — в самолете, который размером едва мог сравниться с половиной междугородного автобуса компании «Грейхаунд». Они все прошли через контроль безопасности в благодушном спокойствии, точно стадо коров; казалось, только Оливия испытывает смятение. Ей пришлось снять замшевые сандалии и большие часы Генри — «таймекс», которые она носила на располневшем запястье. Вероятно, из-за странной интимности ситуации, когда она стояла в одних колготках, без обуви, волнуясь, что часы вдруг встанут после того, как пройдут сквозь аппарат, Оливия на полсекунды влюбилась в огромного охранника, который так по-доброму сказал: «Ну вот и все, мэм!» — и протянул ей пластмассовую миску, выкатившуюся к ней с ее часами. Да и оба пилота — каждый из них выглядел не старше двенадцати лет, с их ничем не озабоченными лицами, — тоже были к ней добры: это ощущалось в том, как, прежде чем уйти в свою кабину и закрыть стальную дверь, они спросили, не согласится ли она занять место подальше, сзади — чтобы распределить в салоне вес. И у нее возникла и расправила крылья мысль: матери этих мальчиков должны ими гордиться.

А затем, по мере того как их маленький самолет набирал высоту и она видела внизу под ним поля яркой и нежной зелени в свете утреннего солнца, а дальше за ними — линию берега и океан, сверкающий и почти совершенно гладкий, крохотные полоски кильватерных вод за несколькими рыболовецкими суденышками, — вот тогда Оливия почувствовала что-то, чего совсем не ожидала почувствовать снова: внезапный всплеск жажды жизни. Она наклонилась вперед, вглядываясь в окно: нежные, бледные облака, небо голубое, что твоя шляпка, свежая зелень полей, необъятное водное пространство — все это, увиденное с высоты, представлялось ей чудесным, поразительным. Оливия вспомнила, какой бывает надежда, — и это была надежда. Это внутреннее возбуждение, что толкает тебя вперед, вспахивает перед тобой жизнь, как те суденышки внизу вспахивают сверкающую воду, как этот самолет вспахивает воздух, летя к месту назначения, к месту новому, где в тебе нуждаются. Ведь Оливию попросили стать частью жизни ее сына.

Однако в аэропорту Кристофер, казалось, был просто разъярен. Она забыла, что из-за усиленных мер безопасности он не сможет встретить ее у самого места высадки, а ему явно в голову не пришло напомнить ей об этом. Почему это так его рассердило, Оливии было никак не понять. Ведь это ей пришлось бродить по багажному отделению в панике, заполнявшей все ее существо, с горящим, словно в огне, лицом, пока Кристофер не отыскал ее, когда она снова поднималась по лестнице, едва передвигая ноги.