Жажда боли - Эндрю Миллер

По дороге повстреч. кавалеристов. Офицер заглянул в коляску и отдал честь. Красавец. Впечатляющ, шрам на щеке.

24 ноября. Вчера вечером — в Псков. Крепость и церкви. Впервые попроб. квас, напиток из солода. Хор. утоляет жажду. В Новгород не поедем. А я намеревался посмотреть. Поедем вдоль берега оз. Пейпси в сторону Нарвы. Так доберемся до Финского з-ва, а оттуда совсем близко до конечной цели нашего путешествия. У всех прекрас. настроение, кроме Д., кот. явно не в своей тарелке. М. живет в собств. особ. мире. Глаза — странное чувство, когда в них смотришь. Но на черную кошку не похоже, в лице нет ничего злого. Внизу: рисунок оз. Пейпси.

25 ноября. Гуляли по белому песку залива. Ура! На той стороне — Хельсинки. Спросил Д., уверен ли он, что выиграл гонку. Наверное, я говорил по-китайски, ибо он не ответил. Интересно, каково мнение М. о нем. Ведь это он нашел ее, вынес из лесу. Ни за что не мог бы представить ее женой! Лед. Видел англ. корабль, выходящ. из залива. Думаю, до весны больше кораблей не будет. Возвратившись в коляску, заметил, что Д. хромает. Когда спросил, в чем дело, он ответ., что не знает, потом — что упал. Странно, местность вокруг соверш. ровная.

26 ноября. Много выпили вина вчера вечером и сегодня сидим в экипаже тихие и молчаливые. Во время ужина Д. вел себя почти по-человечески. Принялся рассказывать о сестре, о том, что дурно с ней поступил. Почувствовав его настроение, спросил в лоб: кто ваши родители, сэр? Д. покачал головой. А Гаммер был вам другом? Д. ответил, что когда-то был. Г. причинил ему много зла, и он в свою очередь поступил с ним так же и иногда сожалеет об этом. Казалось, его мучают какие-то воспоминания. Видел весьма непристойный сон, вызванный вчерашними возлияниями Бахусу. Не стану писать, кого он касался. Стыдно, но очень приятно. Когда спустился утром к завтраку, заметил сидящ. на лавке М., а рядом огром. злоб. собаку, кот. нас так напугала прошлым вечером. Она, как щенок, дремала у ее ног. Голова моя гудит. Все думаю, не попросить ли М. потереть ее. Хотя это, пожалуй, неправильно. Внизу рисую портрет госпожи Ф., которая сидит напротив и сопит, как кузнечные мехи.

27 ноября. Сегодня вечером должны прибыть на место — лишь бы не подвели лошади, полозья и дороги. Благодарение Господу и его слуге месье Абу. Не говорил с ним на такие темы, но подозреваю, что он деист, агностик или кто-нибудь в этом роде. Не так уж и важно. Он мой друг. Без такого путешествия я бы изнывал от тоски месяцы и годы. Когда человек заходит в тупик, ему следует что-нибудь предпринять. Я был глуп и все же понимаю себя и получаю утешение от мысли, что благодаря этому вояжу стану лучшим пастухом для своего стада. Я скучаю по Диди, по Кау и леди X. и по своему саду, кот. так мил и уютен даже зимой. Федерстонов я всегда буду вспоминать с нежностью, хотя и уверен, что в Англии мы видеться не будем. Д. я также не увижу. Не увижу и М. Уверен, что ее надо оставить в покое. Она принадлежит к тем, кто всегда пробуждает у невежд предрассудки. Вот рисунок ее зубов. Количество и цвет моего утреннего стула вполне удовлетворительны. Почти уже начал думать, что Д. сходит с ума. Молю Бога, чтобы я ошибался. А может, так всего лишь начинается некое физическое заболевание — даже любовь! Нет ничего страшнее безумия. Сколь многим доводилось узнать тень его черных крыл. Несомненно, сойти с ума — значит быть проклятым еще до могилы.

В столицу они въезжают ночью. На улицах горят жаровни, а кучера дрожек, чтобы согреться, хлопают себя по плечам и рукам, глядя блестящими от огня глазами на месье Абу, который справляется о резиденции британского посланника. Кучера пальцем указывают им дорогу. Их язык напоминает скрежет мелких камешков. «Мэми Сильви» катится по городу; на Неве, на ее ледяной спине, мерцают огоньки; в высоких двойных окнах нескольких великолепных особняков видны тени танцующих. Кажется, повсюду возвышаются дворцы, павильоны, церкви с золотыми шпилями, а между ними и позади них видны деревянные трущобы и пустошь. В воздухе пахнет болотом, рекой, зимой.

В резиденции посланника вечерний прием в самом разгаре; приемы даются по всему городу. Пастор, вылезая из коляски на негнущихся ногах, замечает:

— Стоя посреди улицы, только и слышишь, как хлопают пробки от шампанского!

Слуги проводят их в залу, где они останавливаются под портретом короля Георга III, дыша на кончики пальцев и утирая повлажневшие носы. Наверху лестницы появляется посланник. Он что-то жует, и за ворот заткнута салфетка.

— Чем я могу быть полезен?

Все ждут, что ему ответит Дайер, назовет себя. Но он молчит, и тогда, указав на Дайера, отвечает пастор:

— Это доктор Дайер, сэр. Прибыл из Англии.

— Дайер? Врач?

— Он приехал, чтобы привить оспу императрице, — поясняет пастор.

— Привить оспу? Ах да, конечно. Черт! В таком случае нам следует поспешить. Позвольте мне переодеться. Я запачкал свой камзол бургундским.

Он исчезает и через десять минут появляется вновь. Легко сбегает по ступенькам и зовет слугу.

— Как прошло путешествие? Надеюсь, никаких неприятностей? Вы обедали? Что нового в Англии? Я, наверное, согласился бы на ампутацию ноги, лишь бы снова попасть под английский дождь. Там у меня наверху любовница Никиты Панина и пара казачьих генералов. Я им нужен, чтобы напиться до положения риз. Молю Бога, чтоб они ее не изнасиловали, пока мы будем во дворце.

Тут в разговор вступает взволнованная миссис Федерстон:

— Разве нам не следует переодеться?

— Бог мой, нет. Теперь здесь все довольно неофициально. Не то что при Петре Великом. Да и императрица любит иностранцев. Предпочтительно французов. Но и англичане, по ее мнению, вполне сносны. Вы говорите по-французски, доктор?

Дайер качает головой.

— Не важно. Я буду вашим переводчиком. При императорском дворе русского языка и не услышишь. Разве только на той половине, где проживают слуги. Здесь все французское — язык, манеры, моды. Мы это зовем обезьяной на спине медведя. Что скажете? А вот и сани. Забирайтесь. Это волчья полость. Так как, вы сказали, ваше имя?

— Джеймс Дайер.

— Думаю, для вас приготовлены покои на Миллионной. Там за всеми превосходно ухаживают. Будем ее проезжать по дороге во дворец.

От морозного воздуха слезятся глаза. Кучер кричит, щелкая кнутом над лошадками-пони. Посланник спит. Почему Дайер не спросил, первый ли он, удивляется пастор, побоялся узнать правду? Посланник, без сомнения, ответил бы. Что-нибудь да ответил бы.

Сани поворачивают, лошадки взметают снег. Направо замерзшая артерия реки, налево — Амстердам, Венеция, Афины. Поразительно, думает пастор, укрывшись волчьей шкурой и улыбаясь окружающим его невероятным вещам, поразительно, что дворец не потонет в реке. Однако же, несмотря на свою огромность, он кажется всего лишь нарисованным силуэтом, гигантской сценой какой-то немыслимой театральной пиесы. «Каким ветром занесло меня сюда?» — думает пастор.