Закон улитки - Андрей Курков

Виктор враз протрезвел. И увидел, как за козырьком балкона падает снег. Почувствовал холодное движение ветра, царапающее небритые щеки.

Он протянул руку, а просящее выражение лица выдало сразу его желание, и Хачаев протянул Виктору телефонную трубку.

– Соня! – крикнул он. – Это дядя Витя!

– А ты где? В Москве? – спросил родной звонкий голосок.

– Нет. Я далеко. Я Мишу нашел, но нас могут не отпустить… Это трудно объяснить…

– Как это не отпустить? – удивилась далеко в Киеве Соня. – Тебя что, наказали?

– Поговори с дядей, – попросил Виктор. – Может, он тебе поверит… Может, он тебя послушает…

И Виктор протянул трубку обратно Хачаеву.

– Соня? – сказал хозяин, кося взглядом на Виктора. – Ты этого дядю, с которым только что говорила, хорошо знаешь?

– Да, это дядь Витя! – ответил девочка. – Это мой папа…

– Папа или дядя? – спросил Хачаев.

– Папа, а пингвин Миша у вас?

– У меня, так ты мне скажи, это твой дядя или папа?

Но Соня опять проигнорировала вопрос.

– А вы их отпустите?

– Кого их?

– Дядь Витю и Мишу!

– Подожди, ты сначала…

– Нет, вы пообещайте, что отпустите их. У Миши сердце больное, вы что, не знаете?

– Ну обещаю, так ты…

– Нет. Вы слово дайте, мамой поклянитесь!..

Хачаев от удивления махнул правой рукой.

– Даю слово, мамой клянусь, что отпущу! Ты мне на вопрос ответить!

– Он мой второй папа, первый от меня ушел и потерялся, – сказала Соня. – А пингвин Миша где? Рядом с вами?

– Нет, – сказал Хачаев.

– А когда вы их отпустите?

– Скоро! Все, до свидания, Соня!

– А можно еще с дядь Витей поговорить? – спросила она.

– Нельзя, я по межгороду звоню! – крикнул Хачаев и нажал правой рукой какую-то кнопку. Опустил трубку внутрь чемоданчика. Замер в этой позе на полминуты. Потом обернулся к Виктору, и в глазах у него промелькнул злой блеск. Он смотрел так на Виктора минуты две, неподвижно, мрачно, словно накапливая в себе эту внезапную злость. И вдруг она, эта злость, прорвалась – кулаком правой руки он ударил в лицо Виктора, и тот, потеряв равновесие, рухнул на деревянный пол балкона, ударившись уже разбитым виском об одну из боковых стоек. Сознание не потерял, но боль в виске вдруг прошлась, словно электрическим током, по всему телу, и он поджал ноги, ожидая, что сейчас его, лежачего, снова будут бить.

Но Хачаев стоял над ним и мрачно смотрел в лицо. Стоял минут пять. Наблюдал, как залетающие на балкон снежинки таяли на разбитой нижней губе Виктора. Стоял, думал о чем-то. Потом, не меняя раздраженного выражения лица, протянул Виктору руку, помог подняться на ноги, и они вернулись в комнату, где Хачаев снова запер двери изнутри на оба замка и снова разлил в рюмки коньяк. Не чокаясь, стоя опрокинул свою рюмку. Подошел к пианино, поднял крышку и, наклонившись, заиграл какую-то знакомую мелодию. На полутакте оборвал ее и, обернувшись к Виктору, то ли с недоумением, то ли с удивлением покачал головой.

– Ты меня серьезно подставил, – проговорил он, но не было уже в его голосе ни злости, ни раздражения.

– Как? – удивился Виктор. – Когда?

– Твоя малая… – и он снова покачал головой, и теперь удивление уже отчетливо прочитывалось на его лице. – Она заставила меня дать слово…

– И что, – осторожно поинтересовался Виктор, – ты его сдержишь?

– Я – чеченец. Если я дал слово, это слово в сто раз дороже любого твоего обещания… Ты понимаешь?

Виктор ощутил приближение новой опасности, нового взрыва раздражения и злости. Еще немного, и Хачаев снова заведет себя до предела. На языке и так ощущался солоноватый вкус крови, который никак не смывался коньяком.

Виктор дотронулся пальцем до перетянутого полоской материи правого виска. Не сводя глаз с молчащего Хачаева, полез во внутренний карман. И вслед за движением руки, уже вытаскивавшей бумаги и визитки, сложенные в маленьком кулечке, промелькнула мысль, объяснявшая это движение и подсказывающая, что надо оттуда вытащить и показать Хачаеву, чтобы разрядить обстановку, чтобы еще раз доказать, что Виктор не виноват. В чем не виноват? Да ни в чем не виноват!

И, развернув, Виктор положил на стол рисунок-объявление о пропавшем пингвине Мише, разгладил его ладонями и снова поднял глаза на Хачаева.

Хозяин подошел к столу, взял в руки бумажку с детским рисунком и Сониными каракулями, стал прямо под люстрой, светившей не ровно, а какими-то световыми волнами, то ярче, то глуше. Уставился на нарисованного пингвина. Потом взял со стола рацию, проговорил в нее что-то по-чеченски.

– Иди, тебя отвезут, – сказал Виктору, опуская рацию на стол.

Виктор протянул руку, чтобы взять Сонин рисунок, но Хачаев отрицательно мотнул головой. Открыл двери и кивнул на Виктора охраннику.

«Газик» карабкался вверх по извилистой узкой грунтовке. Желтые лучи фар пробивались сквозь падающий снег и тут же вылетали за пределы дороги, освещая частокол голых деревьев покрывшего этот склон леса. Чеченец-шофер то и дело щурился. Машина и так ехала медленно. Виктор дремал на заднем сиденье.

Шофер зевнул. В голове запоздалым эхом повторились слова Хачаева, сказанные час назад: «Аслан, отвезешь его на полчаса в вольер с собаками, потом – к Азе!». Аслан бросил взгляд на сиденье рядом – там лежал «Калашников» с двойным магазином. «Калаш» был довольно старым. Хачаев обещал ему дать новый автомат со складным прикладом, но пока что не дал. Это был лишь вопрос времени: главное – получить новый ствол при жизни.

Оглянулся на пассажира. Приказ Хачаева был немного странным, но правилу «приказы командира не обсуждаются» его научили еще в Советской Армии. Это правило действовало и здесь. Просто поспать ему в эту ночь не придется. А то, что этого русского надо отвезти в дом деда Хачаева и при этом не заводить в сам дом, а на полчаса запустить в вольер с собаками, и после этого отвезти к Азе, – вроде бы и странно, но смысл в этом какой-то должен быть. И уж Хачаеву этот смысл наверняка известен. Может, это наказание, может, собаки покусают его, а то и горло перегрызут. Тогда и к Азе ехать не надо будет. Возникнет возможность поспать три часика, а может, и четыре. И охранник Хачаева представил себе вольер и тело человека в зимней эмчеэсовской форме, которое таскают туда-сюда сильные, выкормленные бараниной немецкие овчарки. Представил легко и очень правдоподобно. И задумался: что делать потом с телом? Дед Хачаева – старик уважаемый и своенравный, как все старики-чеченцы. Он наверняка прикажет убрать труп из села. Возить труп в «газике» охраннику не хотелось бы. Во-первых, потому, что машину потом надо будет отмывать от крови, во-вторых, мертвый пассажир – дурная примета. Для мертвых нужен кузов грузовика или телега. И охранник вздохнул. И снова подумал о мертвых. О мертвых федералах, которыми были «нашпигованы» тайные братские могилы в чеченских лесах. Подумал, что надо бы все эти трупы убрать из чеченской земли. Пусть даже сами федералы и выкапывают, и опознают, и по домам отправляют, а чеченской земле чужие трупы не нужны. А то придумает какой-нибудь генерал из Кремля над братскими могилами российских солдат памятники ставить – а это все равно что землю за собой, за Россией, застолбить. Тогда если эти памятники поставить – не будет больше Чечни. Будут только обелиски с почетным караулом и ротой охраны. Как в Берлине, в Трептов-парке, где сам Аслан десять лет назад стоял в карауле. Нет, молодец Хачаев, правильное дело придумал. Сжигать их надо и назад отдавать или просто пеплом рассыпать. Пепел назад не соберешь. По пеплу не опознаешь.