Чахотка. Другая история немецкого общества - Ульрике Мозер

Диагноз «злостный» врачи ставили, опираясь на анкету, которую заполняло ведомство, направляющее больного в изолятор. Анкета содержала «точные сведения о предыдущей жизни» больного и его «социальной ценности». Основанием для принудительной изоляции были ответы на вопросы вроде «Зафиксированы ли в семье пациента случаи душевных заболеваний, эпилепсии, слабоумия, психопатии, алкоголизма, безнравственного поведения или преступлений? Имеет ли больной судимость? Когда? За что? Соответствовало ли его поведение нормам морали? Замешан ли в коммунистической деятельности?»[857]

Несчастных, которым выносили приговор «злостный характер и социальная непригодность», запирали на верхнем этаже клиники с зарешеченными окнами и наглухо запертыми дверями. Здесь работал исключительно мужской персонал, врачи и санитары были вооружены. В случае неповиновения оружие тут же пускали в ход[858]. Кормили кое-как, «не предпринималось ничего, чтобы повлиять на течение болезни легких и продлить жизнь, очевидно бесполезную для общества»[859]. Пациент с диагнозом «асоциальный» быстро умирал, Клоос и Ашенбреннер знали свое дело. Бывшие пациенты Штадтроды впоследствии сообщали о скудной еде, гнилой картошке и брюкве, об издевательствах и побоях. Нарушителей порядка наказывали «рвотным уколом» — инъекцией апоморфина, который вызывает рвоту и нарушение кровообращения[860].

«Неисправимых провокаторов и нарушителей порядка и дисциплины» Клоос запирал, часто голыми и замерзающими, в «три надежные тюремные камеры» в темном подвале больницы, «что, как известно, негативно влияет на протекание легочного заболевания»[861]. Главврач, по договоренности с генеральным прокурором, имел право помещать пациентов в тюремную камеру на срок до полугода без решения суда. «Закоренелых преступников» разрешалось «наказывать сокращением рациона питания»[862], а для ослабленного туберкулезом организма любая диета означала смертный приговор.

Врачи других больниц использовали страшную репутацию клиники для запугивания упрямых пациентов. Ашенбреннер с гордостью заявлял: «Иногда достаточно одной только угрозы отправить в Штадтроду, чтобы заставить больных соблюдать порядок»[863]. А в 1943 году один врач писал в журнале «Общественное здравоохранение», что следовало бы в каждой германской земле учредить клинику вроде Штадтроды, это действовало бы «как розги в детской»[864].

Вторая мировая война сделала существование пациентов в Штадтроде еще тяжелее. Счетная палата велела сократить содержание душевнобольных и «асоциальных» больных[865]. В 1940 году среди вынужденных пациентов резко выросла смертность. Больные голодали и умирали от истощения или от осложнений, которые никто и не думал лечить. Дополнительный паек питания получали только те, кого предполагалось вернуть в общество в качестве рабочей силы[866]. Кроме того, в 1940 году Клоос ввел трудотерапию для «злостных» и «асоциальных», чтобы «использовать до конца последние силы легочных больных на пользу обществу»[867]. Пациенты трудились на оборонную промышленность.

Штадтрода была ужасным местом. Здесь еще в 1934–1935 годах началось планомерное «изничтожение» больных путем неоказания медицинской помощи и лишения питания, за пять лет до официального начала массовой эвтаназии на государственном уровне[868]. Историк Кристина Вольтерс полагает, что больные туберкулезом стали первыми жертвами эвтаназии при национал-социалистах[869]. Уничтожение больных и инвалидов, включая «детскую эвтаназию», началась в Германии через несколько месяцев после того, как Клоос стал главным врачом в Штадтроде.

С 1940 года пациентам психиатрического отделения Штадтроды стали делать смертельные уколы[870]. Смертность в этом тюрингском учреждении была по всем показателям значительно выше, чем в прочих больницах страны[871]. Осенью 1942 года Клоос открыл «детское отделение», где дети-инвалиды по поручению Рейхскомиссии по изучению наследственных и обусловленных тяжелых болезней находились под наблюдением и умерщвлялись тихо и без подозрений[872]. Так Штадтрода стала частью государственной организованной «детской эвтаназии». С 1943 года здесь были убиты не менее 104 детей-инвалидов[873]. Большинство пациентов-детей не дожили до конца войны[874],[875].