Влюбленные женщины - Дэвид Герберт Лоуренс

Он не сомневался, что женщина всегда была жуткой собственницей, всегда жадно стремилась к обладанию, к самоутверждению в любовных отношениях. Она хотела иметь, владеть, контролировать, господствовать. Она, Женщина, Великая мать всего сущего, из нее все вышло и к ней же должно вернуться.

Это нескромное утверждение о Magna Mater[62], которой все принадлежит по причине того, что рождено ею, приводило его в ярость. Мужчина тоже принадлежал ей: ведь она его родила. Она родила его как Mater Dolorosa[63], а в качестве Magna Mater предъявила права на его тело и душу, на его половую жизнь, на его сущность. Беркин испытывал ужас перед Magna Mater, она была ему отвратительна.

Теперь женщина, Великая мать, вновь подняла голову. Это он понял на примере Гермионы. Разве она, смиренная, по-рабски услужливая, не была Mater Dolorosa и при всем ее смирении не требовала с коварным высокомерием и женским деспотизмом вернуть рожденного в муках мужчину? Страданием и смирением, этими цепями — опутала она своего сына и держала при себе как вечного узника.

А Урсула, что ж, Урсула такая же — или, скорее, с противоположным знаком. Тоже внушающая благоговение, самоуверенная царица жизни — пчелиная матка, от которой зависят все остальные. Он видел золотистые сполохи в ее глазах, знал, насколько развито в ней чувство превосходства. Сама она об этом и не подозревала. Она была готова склонить голову перед мужчиной, но только перед тем, в ком была уверена, кого могла любить, как своего ребенка, и, как ребенком, владеть.

Сознание того, что ты игрушка в руках женщины, невыносимо. Мужчину постоянно считают отделенной частью единого целого, и секс — это все еще ноющий шрам старой раны. Мужчина должен соединиться с женщиной, чтобы почувствовать себя цельным существом.

Но почему? Почему все мы, мужчины и женщины, должны считать себя фрагментами? Это не так. Мы не фрагменты. Скорее уж мы становимся самостоятельными существами, выделяясь из общей массы. И пол — то, что остается в нас неразделенного, неразрешимого. Только страсть вносит в эту смесь окончательный порядок, и тогда из мужской субстанции созидается мужчина, из женской — женщина, и это длится до тех пор, пока оба не станут свободными и невинными, как ангелы, а это означает, что мешанина полов преодолена и два независимых существа образовали созвездие из двух звезд.

Давным-давно, еще до возникновения полов, каждый из людей был частью общей массы. Процесс выделения личностей привел к сильной поляризации полей. Женское начало переместилось к одному полюсу, мужское — к другому. Но даже тогда полного разделения не произошло. Поэтому процесс идет по сей день. Но наступит день, когда он закончится, и тогда мужчина будет настоящим мужчиной, женщина — настоящей женщиной. Не будет больше ужасных союзов, требующих самоотречения. Будет четкое разделение полов, без вредной примеси признаков другого пола. Главным будет индивидуальность, пол будет занимать подчиненное положение — непременно четко определенное. Каждый человек будет вести независимое существование, следуя собственным законам. Мужчина будет свободен, женщина тоже. Все признают совершенство такого принципа. Каждый уважает уникальную личность в другом.

Такие вот мысли преследовали Беркина во время болезни. Ему даже нравилось оставаться в кровати, когда он серьезно заболевал. Тогда он быстро выздоравливал и ясно, уверенно мыслил.

Во время болезни его навестил Джеральд. Эти двое испытывали друг к другу глубокие и сложные чувства. Глаза Джеральда тревожно бегали по сторонам, он был напряжен и, казалось, очень волновался. Как и положено, он был во всем черном, держался строго — очень красивый и comme il faut. Светлые, почти белые волосы блестели, как на солнце, румяное, энергичное лицо, да и все его тело, казалось, наполняла нордическая энергия.

Джеральд действительно любил Беркина, хотя никогда не принимал его до конца всерьез. Беркин был не от мира сего — умный, эксцентричный, удивительный, но недостаточно практичный. Джеральд чувствовал, что его разум более основательный и надежный. Беркин — замечательный, превосходный человек, но к нему невозможно относиться серьезно, считать настоящим мужчиной.

— Что это ты опять слег? — спросил участливо Джеральд, слегка пожимая руку больного. Такое отношение было характерно для Джеральда — он всегда был готов прийти на выручку, подставить сильное плечо.

— Думаю, расплачиваюсь за грехи, — насмешливо улыбнулся Беркин.

— За грехи? Что ж, может, и так. Надо поменьше грешить, тогда и со здоровьем будет лучше.

— Давай, поучи меня.

Беркин озорно взглянул на Джеральда.

— Как у тебя дела? — спросил он.

— У меня? — Джеральд с сомнением посмотрел на Беркина, увидел, что тот говорит серьезно, и глаза его потеплели.

— Никаких перемен. Да и откуда им быть? Ничего не может измениться.

— Думаю, с делами ты управляешься превосходно, как всегда, а требования души оставляешь без внимания.

— Все верно, — сказал Джеральд. — По крайней мере, в отношении бизнеса. А вот насчет души — сказать не могу.

— Понимаю.

— Ты ведь не думаешь, что я буду об этом говорить? — рассмеялся Джеральд.

— Нет. И все же, как идет твоя жизнь — помимо бизнеса?

— Какая жизнь? О чем ты? Не знаю, что тебе ответить, не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Прекрасно понимаешь. Ты весел или печален? И как обстоят дела с Гудрун Брэнгуэн.

— С Гудрун? — Джеральд явно смутился. — Даже не знаю. Могу только сказать, что когда я видел ее в последний раз, она закатила мне пощечину.

— Пощечину? За что?

— Этого я тоже не знаю.

— Вот как! А когда это случилось?

— Во время праздника — когда утонула Дайана. Помнишь, она еще погнала скот на холм, а я пошел за ней?

— Помню. Но что ее толкнуло на это? Думаю, сам ты не просил?

— Я? Насколько помню, нет. Предупредил только, что бычки могут быть опасны, — вот и все. Она повернулась ко мне — вот так — и сказала: «Вы что, думаете, я боюсь вас и ваших бычков»? — «С чего это вы взяли?» — спросил я и вместо ответа получил пощечину.

Беркин расхохотался, как будто рассказ доставил ему удовольствие. Джеральд удивленно взглянул на него, а потом, тоже рассмеявшись, прибавил:

— В то время мне было не до смеха, поверь. Такого со мной никогда не было.

— И ты не рассердился?

— Не рассердился? Да я был в ярости. Так и убил бы ее.