Эта прекрасная тайна - Луиз Пенни

– Он и есть здесь главный, Жан Ги.

– Да ладно вам!

Но улыбка сошла с губ Бовуара при взгляде на серьезное лицо шефа.

– Он старший суперинтендант Квебекской полиции, – сказал Гамаш. – А не я. Он мой босс. Он всегда будет главным. – Заметив возмущение Бовуара, Гамаш улыбнулся. – Все будет хорошо.

– Я знаю, шеф. Да и вообще, что плохого может случиться, когда старший офицер Квебекской полиции начинает злоупотреблять властью?

– Именно, старина. – Шеф улыбнулся и перехватил взгляд Бовуара. – Прошу тебя, Жан Ги, оставайся в стороне.

Бовуару не потребовалось спрашивать: «В стороне от чего?» Карие глаза старшего инспектора Гамаша пристально смотрели на Бовуара. В них была мольба. Не о помощи, а совсем о другом. Гамаш просил Бовуара не соваться в его распри с Франкёром.

Бовуар кивнул:

– Oui, patron.

Но он знал, что солгал.

К приходу Гамаша и Бовуара большинство монахов уже собрались в трапезной. Старший инспектор кивнул настоятелю, который сидел во главе длинного стола. Рядом с ним стоял пустой стул. Настоятель поднял в приветствии руку, но сесть рядом с собой Гамашу не предложил. Впрочем, и старший инспектор не выказал желания присоединиться к нему. У них были разные планы.

Корзинки со свежими багетами, кругами сыра, кувшины с водой и бутылки с сидром стояли на деревянном столе, а вокруг сидели монахи в черных мантиях с откинутым назад белым капюшоном. Гамаш вдруг понял, что суперинтендант Франкёр так и не рассказал ему, почему Гильберт из Семпрингхема девять столетий назад выбрал такое невиданное одеяние для членов ордена.

– Вон там брат Раймон, – прошептал шеф, кивая на место между доктором (братом Шарлем) и другим монахом. – Он отвечает за хозяйство.

– Понял, – сказал Бовуар и быстро направился к другой стороне стола. – Не возражаете? – спросил он, подойдя к монахам.

– Ничуть, – ответил брат Шарль.

Вид у него, когда он увидел полицейского, сделался счастливым, чуть ли не истерически счастливым. Редко кто во время расследования убийства приветствовал Бовуара с такой радостью.

А вот сосед Гамаша по ланчу вовсе не обрадовался его появлению. Он не радовался и хлебу с сыром. И солнцу в небесах, и птицам за окном.

– Bonjour, Frère Simon, – сказал старший инспектор, садясь.

Но секретарь настоятеля явно принял свой персональный строгий обет молчания. А еще – обет недовольства.

Бовуар уже успел завязать разговор с братом Раймоном.

– Первые братья знали, что делали, – сказал Раймон в ответ на вопрос Бовуара о первоначальных архитектурных планах строителей монастыря.

Его ответ удивил Бовуара. Не столько содержание, сколько голос монаха.

Он говорил с грубоватым, почти неразборчивым деревенским произношением. Гнусавый голос из лесов, гор и крохотных деревень Квебека. Этот говор восходил к первым поселенцам и путешественникам из Франции, появившимся в этих краях сотни лет назад. К крепким людям, умевшим делать то, что здесь требовалось. Они владели не великосветскими манерами, а способностью к выживанию. Да, Новый Свет открыли аристократы, обученные администраторы, моряки, но обживали его закаленные крестьяне. Их голоса, словно древний дуб, глубоко укоренились в Квебеке. Они не изменялись на протяжении многих веков. А потому историк, разговаривающий с этими квебекцами, мог подумать, что совершил путешествие во времени в средневековую Францию.

За многие поколения большинство квебекцев утратили прежний акцент. Но время от времени такой голос доносился из долины, из деревни.

Вошли в моду шутки над такими голосами; считалось, что если голос звучит по-деревенски, то и мысли у человека отсталые. Но Бовуар думал иначе.

Так говорила его бабушка, когда они лущили горох на ветхой веранде их дома. Она говорила об огороде. О сезонах. О терпении. О природе.

Его грубоватый дед, если решал высказаться, тоже говорил как крестьянин. Но думал и действовал как благородный человек. Всегда помогал соседям. Всегда делился той малостью, что имел.

Нет, Бовуар ничуть не собирался отказывать брату Раймону в уме. Напротив. Его тянуло к монаху.

Раймон смотрел на мир умными карими глазами, и даже под просторной мантией чувствовалось, что у него крепкое тело. Целая жизнь тяжелой, грубой работы сделала его руки жилистыми, мускулистыми. На вид ему было чуть больше пятидесяти.

– Сен-Жильбер строили на века, – сказал брат Раймон. Он взял бутылку с сидром и налил Бовуару и себе. – Мастерство – вот как это называется. И дисциплина. Но после тех первых монахов – сплошная катастрофа.

Засим последовала длинная речь о том, как каждое последующее поколение монахов по-своему предавало монастырь. Не духовно. Духовность, казалось, не очень заботила брата Раймона. Его волновали вопросы материальные. Что-то добавить, что-то заменить. Снова добавить. Отремонтировать крышу. Вот где катастрофы.

– А туалеты! Только не заводите меня, иначе я начну рассказывать про туалеты.

Но предупреждение запоздало. Брат Раймон уже завелся. И Бовуар начал понимать, почему брат Шарль чуть с ума не сошел от радости, когда между ним и братом Раймоном сел кто-то третий. Не из-за голоса, а из-за речей, что он произносил. Без остановки.

– Они все испоганили, – сказал брат Раймон. – Туалеты стали…

– Катастрофой? – спросил Бовуар.

– Именно. – Раймон почувствовал, что рядом с ним сидит родная душа.

Появились последние несколько монахов и заняли свои места. В дверях остановился старший суперинтендант Франкёр. В трапезной воцарилась тишина, говорил только брат Раймон, который никак не мог остановить поток слов:

– Дерьмо. Громадные ямы, наполненные дерьмом. Я могу вам показать, если хотите.

Брат Раймон с энтузиазмом повернулся к Бовуару, но тот отрицательно покачал головой и взглянул на Франкёра.

– Merci, mon frère, – прошептал Бовуар. – Но говна в своей жизни я насмотрелся.

Брат Раймон хохотнул:

– Я тоже.

Он наконец замолчал.

Суперинтендант Франкёр умел привлекать к себе внимание. Головы монахов одна за другой поворачивались в сторону суперинтенданта.

«Он и их одурачил», – подумал Бовуар. Божьи люди наверняка должны уметь видеть, что таится за обманчивой внешностью. Они должны видеть подлость, мелочность. Они должны видеть, что он отвратительный говнюк. Катастрофа.

Но, судя по ним, ничего такого они не видели. Как и многие квебекские полицейские. Его бравада обманула их. Его мужественность, его самодовольство.

Бовуар понимал, как мог повестись на манеры Франкёра перенасыщенный тестостероном мир Квебекской полиции. Но чтобы тихие, вдумчивые монахи?..