Царское проклятие - Валерий Елманов

— Пускай, — шептала юная царица, скорее не соглашаясь и даже не откликаясь, а просто бездумно повторяя то необычное и волнующее, что говорил сейчас ее суженый.

— Пускай это будет словно наша первая ночь.

— Первая ночь, — откликалась она, наслаждаясь его необычной нежностью.

— Ты и я и никого больше во всем белом свете.

— Никого больше, — вторила Анастасия.

— И никто нам больше не нужен.

— Не нужен, — произнесла она в последний раз и задохнулась, потому что его губы ожгли ее с такой неистовой страстью, что больше ни о чем другом думать она не могла, изнемогая и продолжая жаждать этого сладкого изнеможения, которое дарил ей Подменыш. Или уже Иоанн? Хотя какая разница! Главное, что это был любимый!

И вышло так, что она и впрямь выполнила его просьбу, потому что эта ночь стала для нее действительно самой первой, а супружеское ложе только теперь превратилось в ложе любви.

— Настенька моя, — неустанно шептали его губы.

— Ив… Ив… вануш… ка… мой, — не хватало ей воздуха.

И пламя догорающих в шандалах свечей величаво и неспешно раскачивалось, будто исполняя в честь сплетенных — ни разорвать, ни разрубить — тел некий магический танец огня, который есть любовь. А может, как раз напротив — это был танец любви, которая сжигает все преграды на своем пути, заодно испепеляя и сердца влюбленных. Кому оно ведомо — что именно они танцевали на самом деле и как это называлось?

Зато известно иное. Ночная мамка, потому так и именуемая, что в ее обязанности входило неусыпное бодрствование в эту пору, прислушивалась, по своему обыкновению, что там творится за массивной дубовой дверью. Делала она это не столько из-за тревоги за свою голубку, сколько из простого бабьего любопытства.

Так вот в эту ночь она вдруг на некоторое время ощутила себя вновь прежней красавицей, да еще в объятиях веселого боярского сына, который без малого сорок годков назад лихо валил ее на сеновале.

И когда Иоанн после бессонной ночи уходил от своей Настеньки, то вдогон услышал одобрительное: «Ишь, бядовый какой!», а обернувшись, увидел умиленно глядевшую ему вслед старуху, одетую во что-то бесформенно-черное. Но поражен он был не ее видом и даже не вырвавшимся у нее восклицанием, обращенным будто к равному — от этого он как раз пока не успел отвыкнуть. Поразили ее глаза, молодо светившиеся на старушечьем, в глубоких морщинах лице…

А та, не в силах сдержаться, уже после того, как он сошел вниз по скрипучей лестнице, еще раз и с тем же умилением, чуточку, самую малость замешенным на белой зависти, грустно и в то же время радостно повторила: «Ох и бядовый».

С первых дней пребывания в Москве Иоанн принялся подбирать «ближний круг», памятуя заповедь Федора Ивановича.

— Одному тебе все равно ничего не сделать, хоть разорвись. Потому поначалу обзаведись единомысленниками, кои, как и ты, жаждут перемен. Лучше всего приближай сверстников. У них в крови зуд, вот и пусть свой жар в делах выкажут. Опять же коль человек юн, то тебе его на все твое правление хватит, так что смену им искать не придется. Но и стариков не отвергай — чтоб было кому вас сдерживать. На первые полгода это должно быть твоим самым наиглавнейшим и наипервейшим делом. Но ни почестей, ни чинов им не дари и не сули, чтоб те, кто ради них к тебе потянутся, тут же отошли в сторону.

Так Иоанн и делал. Порою это выходило как-то само собой, совершенно случайно. Так появился у него князь Андрей Курбский.

— Да тех, кто был ранее братом твоим назначен, тоже не чурайся из-за одного только, что они — не твои ставленники, — поучал Федор Иванович.

Иоанн помнил и это. Потому остался Алексей Адашев, который на своем посту в Казенном приказе трудился более чем успешно. Поручено ему это было «раньшим» государем, но какая разница — кем именно, коли он справляется. А уж то, что он еще не имеет никаких чинов, и вовсе не имеет значения.

Иных же включать было просто необходимо, как, например, того же князя Дмитрия Федоровича Палецкого или протопопа Сильвестра, который со времени пребывания в Воробьево вообще вошел в силу. По нраву он пришелся и самому Иоанну, да так, что он хотел было просить у Макария, чтобы тот дал ему в новые духовники именно этого священника.

Правда, царь вовремя удержал себя от поспешного решения, в очередной раз вспомнив еще одну мудрость Федора Ивановича, не раз говорившего, что торопиться с выбором новых друзей не следует и спешка в таких делах ничего хорошего не принесет. «Каждый норовит поначалу все лучшее в себе выказать, а все темное — под спудом оставить. Потом-то оно всплывет, да уже поздно будет», — поучал он.

Теперь Иоанн только радовался тому, что превозмог свой порыв — уж очень Сильвестр был назойлив. Намерения-то у протопопа были благие, но к жить под таким дотошным надзором, когда пристально смотрят и оценивают любой твой шаг, тоже радости мало. А побеседовав с кандидатом на этот пост, которого ему предложил владыка, Иоанн окончательно убедился, что был прав. Маленький сухонький отец Андрей был благодушен нравом, всегда улыбчив, спокоен, попусту не суетился, а паче всего любил копаться в книгах из царской библиотеки, до которых был большой охотник.

Он и в духовники-то вызвался к государю из-за них, келейно переговорив об этом своем желании с митрополитом, который, высоко ценя немалое мастерство отца Андрея в поновлении икон, охотно дал добро.

Грехи этот священник отпускал сразу, без длинных нравоучительных бесед, на которые был без меры щедр отец Сильвестр, стремясь в каждом случае детально разжевать всю природу очередного падения Иоанна в пучину страстей, неизбежно ведущих в объятия к нечистому. Это царю было не по душе. Возводить любой пустяк чуть ли не до степени смертного греха протопоп был мастер, что и говорить. Отец Андрей, напротив, только сокрушенно покачивал головой, услышав от своего духовного сына какую-нибудь мелочь, и укоризненно приговаривал:

— Негоже оно так-то. Не дело это, государь. Понимаю, молодой ты еще, но уж впредь постарайся как-нибудь, остерегись, — и со вздохом добавлял неизменное: — Отпускаются твои грехи, чадо. Ступай, да боле того не твори.

Тем не менее протопопа близ себя Иоанн оставил. Для того имелись веские причины и самая главная крылась во внезапной для всех присутствующих перемене в самом государе. Пусть на самом деле оно было липовым, но как теперь объяснить ближним советникам, за какие такие провинности он удаляет от себя именно того, благодаря кому и свершилось это «чудесное преображение»? Нет уж. Пусть будет, как будет.

Сильвестр и в кружке «ближних» людей вел себя точно так же, отчего остальные подчас испытывали некоторую скованность. Бранное словцо при нем сказать не смей, пошутить скабрезно, на что были горазда молодежь, тоже. А если уж он брал слово, то какая бы тема им ни затрагивалась, выходило так медленно, дотошно и тягуче, что вызывало раздражение.