Московское время - Валерия Вербинина

– Что творится, что творится! – вздохнул Василий Иванович, ставя футляр с тубой в угол. – А что у нас будет сегодня на ужин?

Дни тянулись однообразно и уныло. Опалин рассчитывал на быстрое восстановление и приходил в отчаяние, понимая, что здоровье возвращается к нему медленно. За время болезни он сильно исхудал, желудок отвык нормально работать, все тело болело, и вдобавок Иван не мог долго находиться на ногах – тотчас же начинала кружиться голова.

Отражение в зеркале нервировало его. Он зарос бородой, а когда сбрил ее, вид худого лица с огромными синяками под глазами стал производить на Опалина тягостное впечатление. Его мучила мысль, что он вообще никогда не оправится окончательно и не сможет вернуться к работе.

Конечно, его навещали друзья, но и им было не под силу повлиять на его душевное состояние. Чаще других приходил Терентий Иванович и почему-то – Никифоров, с которым Опалин работал меньше, чем с остальными. Проводник ухитрялся даже привести с собой Фрушку. По его команде собака показывала разные трюки, и это вносило в жизнь Ивана хоть какое-то оживление.

Много раз приходил Петрович, наведывался Антон, который рассказал, как получил комнату по соседству с Казачинским. Юра все-таки ушел из МУРа. Заглядывала к Опалину Лиза, бывала и Нина, но Опалин, остро ощущая себя развалиной, тяжело переносил визиты молодых женщин.

Приезжал к нему и Соколов, которого доктор попросил воздерживаться от курения в присутствии пациента. Опалин уже знал, что следователь застрелил Храповицкого и нашел ночного убийцу, но узнать подробности от главного действующего лица было, конечно, интересней.

– В общем, он был недоволен своей жизнью, потому и убивал, – сказал Соколов. – Дома у него нашли тайничок, в котором он хранил основную часть трофеев. Штук тридцать или около того, и всё – не деньги, не золото, не ценности. Так, мелочовка всякая. Если судить по количеству вещей в бумажнике и в тайнике, он убил больше сорока человек. Но где-то у него остался еще один тайник, до которого я не добрался. Там папироса Елисеевой, ключ Пыжовой и наверняка еще что-то. Нет, я бы все обнаружил, но мне не дали. Яшин взъелся на меня, велел дело закончить и сдать в архив. Он все никак не мог проглотить, что убийца оказался совершенно обыкновенным гражданином и даже кандидатом в члены партии.

– Я слышал, у тебя были неприятности из-за того, что ты погнался за Храповицким, – сказал Опалин. – Это правда?

– Правда. – Соколов усмехнулся. – Понизили меня, хоть и обещали… впрочем, неважно. Я теперь простой народный следователь. Как поправишься, заходи ко мне. На меня теперь стажеров сваливают, приходится их натаскивать. Я уж, знаешь, даже привык с собой нашатырь носить. Никогда не знаешь, когда очередной стажер при виде трупа в обморок свалится.

– Как поправлюсь, зайду, – пообещал Опалин, а про себя добавил: «Если поправлюсь».

Навестил выздоравливающего и Николай Леонтьевич. После этого визита Иван немного успокоился, потому что Твердовский пообещал Ивана не увольнять и вообще ждать сколько угодно, пока он не вернется к работе.

– В санатории бы тебе подлечиться… Мы тебе организуем самый лучший.

Санаторий в итоге оказался обычный, но недалеко от Москвы, и добраться туда оказалось легко – это было важно для Ивана, который теперь не лучшим образом переносил переезды. В первый день пребывания Опалин достал из чемодана фотографию Маши. Карандашные надписи на обороте были стерты, а вместо них появилась новая: «Постарайся меня забыть».

Но Опалин не забывал ничего – ни хорошего, ни плохого. Так уж был устроен. Он терпеливо принимал лекарства, ходил на все процедуры и выполнял все предписания. Его покорность обезоруживала врачей, привыкших иметь дело с пациентами куда более капризными и нетерпеливыми. Главврач распорядился продлить его пребывание на месяц, потом еще на один. Поначалу он считал, что после всех перенесенных операций Опалину повезет, если он сможет ходить по улице с тростью и без провожатого. Но Иван был упорен. Он не хотел ни трости, ни провожатых, он карабкался по лестницам, делал дыхательные упражнения и чувствовал, как с каждым днем к нему по капле возвращаются прежние силы. Однако борьба за возвращение к себе прежнему была только одной стороной его существования. По вечерам, лежа в постели, он размышлял над головоломкой, которую все остальные считали решенной. Иванов убил Пыжову и Елисееву, просто следователь не сумел найти последний тайник с принадлежавшими им вещами. А Опалин считал, все было совсем иначе.

Однажды вечером в ресторане «Националь» за двумя соседними столиками сидели четыре человека. Появился пятый, не вполне трезвый – фотограф ТАСС, расстроенный и обозленный тем, что выставку его фотографий отменили. Фотограф махал своими снимками перед теми четырьмя и требовал, чтобы они сказали свое мнение. И что-то оказалось среди фотографий такое, что стало причиной смерти всех пятерых…

«Сначала умер американский журналист Дикинсон, будто бы от перепоя… Потом в своей квартире был убит фотограф. Потом – две женщины, Пыжова и Елисеева… их убийство обставили так, будто они стали жертвами ночного шофера. С Радкевичем церемониться не стали, его просто сбили машиной… Один несчастный случай, один наезд, одно убийство с целью ограбления, которое в случае чего можно подать как политическое, и два убийства, которые будто бы совершил «комаровец»… Получаются четыре разных расследования, никак между собой не связанные, и если не обратить внимания на точку пересечения всех пяти жертв, то ничего и не заподозришь. Терехов сказал, что тот, кто убил Доманина, что-то искал. Тогда я ему не поверил… но он, похоже, говорил правду. Искал, но не нашел… И Маша…»

Однако о том, какое отношение Маша имела ко всей этой истории, ему совсем не хотелось думать.

«Я же видел эти фотографии в кабинете у Манухина… не все, конечно… Что там было? Уличные сценки, портреты людей… рабочие на заводах… демонстрации… снимки парада… какие-то разбомбленные здания – это, наверное, война в Испании… а может, и нет – я же не приглядывался… Порнография тоже была… Не из-за нее ли весь сыр-бор? Допустим, Доманин снял кого не следует…»

Несколько вечеров кряду, прежде чем уснуть, Опалин обдумывал эту мысль.

«Нет, не годится… не то. Былинкин сказал, выставку отменили и снимки Доманину вернули… то есть он показывал Дикинсону, Пыжовой, Радкевичу и Елисеевой фотографии, подготовленные для официальной выставки. Ничего порнографического там по определению быть не могло. Стоп… может быть, и выставку завернули из-за этой смертоносной фотографии? Да нет, чепуха какая-то… Доманин ездил по заграницам, его снимки публиковались в «Правде», не мог он не понимать, что разрешено и что запрещено… Даже если допустить, что он совершил ошибку и чего-то не учел… если речь идет только об одной фотографии, ему могли бы сказать: выставка состоится, только вот этот снимок не пойдет. Разве Доманин стал бы спорить или задавать вопросы? Нет, не стал бы. Подумаешь – одна фотография. Тут еще вопрос в доверии. Раз он был фотограф ТАСС и «Правды» – значит ему доверяли. Раз невредимым проскочил через «ежовщину» – значит крепко доверяли… И вдруг – прихлопнули выставку, он сорвался, напился, стал махать фотографиями, требовать подтверждения того, что он настоящий фотограф…»