Бродяга. Воскрешение - Заур Зугумов

Дело в том, что во время кумара у меня вновь открылся чахоточный процесс и я уже начал харкать кровью. А в связи с тем, что по всей стране, но особенно в заключении, с этой бедой уже начали бороться не на шутку, то и меры принимали экстренные.

«Тубанар», куда меня поместили после «прожарки», представлял собой двухэтажное здание из двадцати шести камер. Здесь, так же как и в Бутырке, да и в основных корпусах Матросской Тишины тоже, камеры были забиты под завязку. Но если в переполненных камерах московских тюрем находились здоровые люди, то в камерах-палатах «тубанара» Матросской Тишины на одно место приходилось по три чахоточных арестанта, которые спали так же, как и все и везде, — по очереди.

Можете себе представить квадратное помещение, приблизительно 6 x 6 метров, в котором установлено три двухъярусных шконаря на шесть человек, а в камере постоянно находится больше двадцати?! Как умудриться приспособиться к таким условиям больным людям?

И ведь приспосабливались же и жили, но… Условия содержания были не просто невыносимыми, они были убийственными. Почти каждый день кто-то из больных арестантов отдавал Богу душу, а иногда — и по несколько человек в сутки. В почти непроветриваемых камерах-палатах постоянно стоял запах пота, гноя, сырости и смерти.

Увидев весь этот кошмар, поневоле можно было задаться вопросом: зачем же еще судить и приговаривать к каким-то срокам заключения арестантов, находившихся здесь? Больше того, любому из уже осужденных и отбывавших срок в этом земном аду, будь моя воля, я бы засчитывал день за месяц, не менее.

И видит Бог, это не простые слова сочувствующего. За все то время, которое я провел на Матросской Тишине, — с первого мая по одиннадцатое сентября 1996 года, мы вместе с моим корешем Колей Сухумским, с которым были на положении в «тубанаре», сделали столько добра на благо людей, чалившихся здесь, что безо всякой скромности смею утверждать: его трудно переоценить.

Когда я прибыл на «тубанар», в этом централе было тоже немало урок. Это в первую очередь недавно прибывшие сюда из Бутырки Руслан Осетин и Боквер, а также Мегона Зугдидский, Каха Кутаисский, Вардан, Гриша Казанский, Рафик Бакинский, Георгий, Петруха, Миша Питерский…

Но не только они, а ни один из предшествующих им урок, даже серьезно больных туберкулезом, на самом «тубанаре», насколько я знаю, никогда не был. Здоровые воры находились в корпусах, а больные — на «Кресту», который располагался прямо напротив корпуса тубиков.

Думаю, читателю будет интересно узнать, почему все было именно так, а не иначе? Что ж, попробую это объяснить. Начну, пожалуй, с того, что «тубанар» Матросской Тишины был в то время единственным такого рода местом для всех, как московских, так и некоторых областных тюрем. Даже для того, чтобы объявить массовую голодовку именно на этом «тубанаре», желания лишь одного урки было маловато.

Точнее, если рядом не было воров и ни с кем из братьев нельзя бы было посоветоваться, любой из жуликов мог объявить ее сам, но все же для этого нужны бы были очень веские основания. Такие серьезные, чтобы ни у кого из урок на первом же предстоящем после голодовки сходняке не возникло подозрения, что «замутивший голодовку» вор превысил свои полномочия, и чтобы этого урку, не дай Бог, не «тормознули».

И такое серьезное отношение к «тубанару» было не только со стороны жуликов, но и исходило от мусоров с большими погонами. Как ни странно, а вместо «пресса» и «беспредела» администрация Матросской Тишины, наоборот, закрывала глаза на полное отсутствие режима на «тубанаре». Больше того, вырулить от них что-либо для чахоточных больных: продукты питания или лекарства — положенцу здесь было намного проще и почти всегда удавалось, в отличие от некоторых других подобных заведений.

Дело было в том, что «тубанар» определял влияние на режимы всех московских тюрем, да и областных тоже. Малейший кипеш на «тубанаре» — и произошла бы цепная реакция, последствия которой трудно было бы даже представить.

Казалось, почему бы каторжанам не воспользоваться этим обстоятельством и не дать оторваться легавым, заставив их побегать и поволноваться, пусть даже и ценой собственных мучений? Но зачем? Что бы мы от этого выиграли? Арестантская же сдержанность чахоточных приносила немало пользы не только им самим, но и еще многим вокруг.

Думаю, в общих чертах мне удалось охарактеризовать нравы, царившие в туберкулезном корпусе в те годы. К сожалению, для блага тех, кто и сейчас находится в заключении на «тубанаре» Матросской Тишины, во избежание нечистоплотности легавых, я не могу поведать обо всем, что там было, но кое-что все же расскажу.

Итак, первого мая 1996 года я прибыл на «тубанар» и был водворен в 609-ю камеру. Я тут же отписал маляву Руслану Осетину, которого знал и с которым когда-то вместе чалился на особом режиме в Коми АССР, «на Крест». Также я поставил в курс дела положенца «тубанара», еще не зная о том, что он умирает, и прилег отдохнуть с дороги.

Но мне этого сделать не дали, и кто бы вы думали? Буквально через полчаса после моей малявы дверь в хату открылась, и я услышал давно знакомый и почти забытый голос моего старого друга Женьки Ордина, которого давно уже кличили Колпак.

— Где вновь прибывший?

— Да вон, в углу лежит, замаялся с дороги. Видно, процесс у бедолаги катит. Еле отдышался, пока поднимался по лестнице, — ответил ему один из моих новых сокамерников хриплым, прокуренным голосом.

Я потихоньку открыл глаза и чуть приподнялся на локтях, чтобы убедиться, что не ошибаюсь. Да нет, такие ошибки — редкость. В дверях действительно стоял Женя.

Трудно передать, что почувствовали мы в тот момент, когда наши взгляды встретились. Как сильно изменился мой кореш с тех пор, когда мы виделись с ним последний раз! Видно, и его жизнь здорово потрепала за это время. А разве могло быть иначе? Ведь мы с ним были одной масти.

Перекинувшись парой-тройкой дежурных приветствий, не подавая конечно же и вида, как мы взволнованы и что для нас значит эта встреча, Женька повел знакомить меня с босотой.

Мент-ключник был при этом ручным. Что ему говорили, то он и делал. Мы подошли к 611-й камере, которая вообще была открыта, и вошли внутрь. Это была воровская хата «тубанара». Так повелось, как бы по традиции, что именно в этой самой хате и собирался постоянно общак, да и положенцы «тубанара» сидели всегда именно в этой хате.

— Вот, познакомьтесь, братва, это тот самый Заур Золоторучка, о котором я вам рассказывал.

Я поздоровался с каждым из присутствовавших в хате и, присев на шконарь, огляделся. Камера эта была такой же, как и та, из которой я только что вышел, но, в отличие от нее, где располагалось больше двадцати арестантов, здесь их находилось в пять раз меньше.

Думаю, нет надобности особенно подчеркивать, как меня встретили? Встретили, как и подобает, чисто по-жигански!

Еще только войдя в хату, я сразу обратил внимание на человека, который лежал на полу под единственным окном, заботливо укутанный домашним одеялом и обложенный пуховыми подушками со всех сторон. Это был положенец, с которым меня тут же познакомили, совсем еще молодой босячок-грузин, который медленно угасал прямо на наших глазах.