Кидалы в лампасах - Сергей Донской

Он тут же забыл о ее существовании. В целом мире остался только он и «Ми-28», начавший разворот над его запрокинутой вверх головой. Шквал ветра бил Хвату в лицо, норовя сорвать кожу с его костей, выдавить глаза, вывернуть наизнанку наполнившиеся воздухом легкие. Он не чувствовал этого. Он не слышал оглушающего грохота. Зато он видел, как перед его слезящимися глазами возникает борт накренившегося вертолета.

Борт с отодвинутой противником дверью. С черным прямоугольным проемом вместо двери.

Припавший на одно колено Хват не сводил с него взгляда, а его руки продолжали начатую работу.

Граната уже нырнула в жерло подствольника. Сознание отметило щелчок ее фиксации, не слышимый ухом. Не с левой руки, как принято, а с правой Хват вскинул трофейный автомат, нажимая на спусковой крючок подствольного гранатомета. Хлопнул детонатор, взлетевшая под углом 45 градусов граната исчезла в боковом проеме вертолета.

Мгновения до взрыва показались вечностью, но он все же прозвучал: короткий, торжествующий, как рык хищника, добравшегося до добычи.

Упавший ничком Хват посмотрел вверх.

Странно перекособочившийся вертолет несло туда, откуда он прилетел, но было ясно, что управляют им не руки пилота, а совсем другие силы, не подвластные человеку. А еще в небе летел предмет поменьше: быстро-быстро перебирающий ногами лысый мужчина в дымящихся штанах и выпростанной офицерской рубахе. Казалось, он мчится куда-то на невидимом велосипеде, но иллюзия длилась недолго.

Его падение с высоты двадцати метров было беззвучным, хотя перед самым приземлением бритоголовый успел издать отчаянный вопль.

Полторы минуты спустя рухнул потерявший управление «Ми-28», эхо от громоподобного взрыва еще долго гуляло по округе.

После чего мир наполнился совсем другими звуками.

– Надо же, – поразилась Алиса, отплевываясь от пыли, набившейся в рот и нос, – я слышу, как жужжат пчелы.

– Почему бы им не жужжать? – удивился в свою очередь Хват. – Им тут раздолье.

– А нам?

«А нам, куда ни кинь, всюду клин», – ответил Хват мысленно.

– Нам даже лучше, чем пчелам, – сказал он вслух.

– Почему?

– Потому что мед собирать не надо.

Пережидая приступ истерического хохота, опрокинувшего Алису на спину, он молча смотрел на клубы черного дыма, валившего от останков вертолета, и думал, что пчелы все же имеют некоторое преимущество. За ними не идет охота, им не надо добираться до Москвы, и, главное, у них нет рюкзаков с компьютерными дисками, содержащими смертельно опасную информацию.

Так что мед в сравнении с человеческими проблемами – ерунда. Если бы люди могли самостоятельно выбирать, кем им быть при очередном воплощении, то многие из нас сейчас бы не головы над своим житьем-бытьем ломали, а жужжали бы, носясь от цветка к цветку…

Жарко… Тихо… Во рту сладко-сладко…

Тьфу! Хват встал и отправился успокаивать дохохотавшуюся до слез Алису.

Это была детская комната в квартире, где он жил в незапамятные времена, когда был еще не тучным генералом с пигментными пятнами на руках, а худеньким востроносым мальчонкой – доверчивый взгляд, рыженькие бровки-запятые, застенчивая улыбка. Их двое – он и мама, больше в квартире никого, и это плохо, это очень плохо. Потому что – сумерки. В комнате горит тусклый электрический свет, от которого в душе бродит тревога. Подавляя ее, они оба – мать с сыном – делают уборку и беседуют о каких-то пустяках. Невероятно пыльно. Повсюду клочья паутины, грязное тряпье, сломанные игрушки, безголовые куклы.

«Ай, – голосит мама, – Павлик, сыночек, посмотри, что тут творится!»

Он заглядывает под кровать, на которой спит вдвоем с матерью, и передергивается от отвращения. Серые комочки, которые с первого взгляда показались ему свалявшейся пылью, превращаются в копошащийся мышиный выводок. Зверьки абсолютно не реагируют на присутствие людей. Деловито снуют туда-сюда – мелкие, как горох, и крупные – каждая величиной с клубок серой пряжи.

Ба, да это и есть обычные клубки шерсти!

Он с облегчением смеется:

«Не бойся, ма. Это же твои нитки, просто нитки. Никаких мышек тут нет, тебе померещилось».

«А лягушки зачем? Это ты их домой приволок?»

Он опять наклоняется, заглядывает под кровать и отшатывается в смятении. Мыши исчезли. Зато там, в полумраке, притаилось целое семейство лягушек – зеленых, коричневых, оранжевых, совсем крошечных, скачущих кузнечиками, и здоровенных, едва-едва волочащих животы по полу.

«Фу, мерзость какая!»

Приходится срочно вооружаться шваброй, чтобы разогнать это отвратительное скопище земноводных. Но, когда он, стоя на четвереньках, принимается орудовать длинной палкой под кроватью, его берет оторопь. Половина лягушек попряталась по углам, а те, что остались, до предела разинули пасти, усеянные иглами острых зубов. На угрожающие движения швабры они отвечают дружным сычанием: «с-сс».

Согнать их с места не удается, обратить в бегство невозможно, мама в этом деле не помощник – сбежала, бросила сына на произвол судьбы. Значит, так и придется жить вместе со всей этой прыгучей гадостью, опасливо передвигаясь по дому босиком. Не наступить бы на одну из лягушек, иначе – чвяк – беда! Стоит раздавить какую-нибудь гадину, и произойдет непоправимое. А ведь свет вот-вот погаснет – тогда он будет обречен бродить по квартире в потемках. Такой маленький, всеми забытый, всеми покинутый, без надежды когда-нибудь выбраться отсюда. Совсем один среди шипящих тварей, усеявших весь пол и наглеющих с каждой минутой.

А самая крупная, почему-то волосатая и наверняка ядовитая, уже выбралась на открытое пространство и подбирается все ближе, норовя цапнуть за беззащитную ногу. Это даже не лягушка, а исполинская жаба размером с собаку. Зубы у нее, как рыбьи кости, – такие же тонкие, длинные и изогнутые. Отхватит полступни, и поминай как звали.

Жабья пасть распахнулась до предела – жаркая, зловонная, жадная. Желтые зубы хищно ощетинились. Отдернуть бы ногу, да не получается. Вросли ноги в пол, не желают повиноваться. Неужели все кончено?

– Н-н-н-нет!..

Пронзенный отвращением, болью и ужасом, Павел Игнатьевич Конягин проснулся, после чего, не веря своему счастливому спасению, еще некоторое время лежал неподвижно. Сердце, которое вначале было готово выскочить из груди, постепенно переходило на будничный, размеренный ритм. Солнце уже поднялось над горизонтом, в зашторенной спальне было довольно светло, так что пережитый во сне кошмар мало-помалу отделялся от яви. Никаких мышей, лягушек и тем более мохнатых жаб вокруг не наблюдалось. За окном затарахтела и вновь умолкла газонокосилка – спохватившийся садовник решил не испытывать судьбу, нарушая покой хозяина. Лишь неугомонные пичуги щебетали да где-то вдали надрывался молочник.