Никто, кроме нас. Помощь настоящего врача для тех, кто старается жить - Александр Леонидович Мясников

Я сообщила Алику по WhatsApp, что я утром приеду на передачу, а во второй половине дня уеду в МГУ, и мы затеяли некую переписку, чтобы понять, что же надо мне рассказать и показать в его передаче «Активное долголетие». Он попросил меня прислать какие-нибудь фотографии на горных лыжах, на которых я катаюсь всю жизнь, кусочки с концертов фламенко, которым я стала заниматься года три назад, какие-нибудь рабочие эпизоды – конференции, встречи и проч.

В суете собственной жизни, времени, чтобы задуматься о предстоящей передаче, у меня, естественно, не было. Но все-таки кое-какие ответы на вопрос, почему я хочу и могу вести образ жизни, не соответствующий моему возрасту, я придумала. Это вроде как три составляющие части марксизма, которому нас учили в детстве. Первое – гены, второе – синдром блокадника (приказ организму выжить, вложить все силы организма, который действует до сих пор), третье – воспитание. Не знаю, насколько внятно на передаче я донесла эти мысли до аудитории, насколько мне удалось расшифровать эти позиции, но у меня осталось ощущение какой-то собственной недосказанности, недоговоренности, хотя всем передача очень понравилась, разошлась по соцсетям, по словам моего сына, как вирусная инфекция, и пересылалась друзьям и знакомым с восторгом. А у меня осталось неприятное впечатление какой-то «якости»: все «я», да «я». Я такая, да я сякая. А на самом деле это не Я, а все мои родные, друзья, политехники, физтеховские сотрудники; все те, с кем я ездила в командировки, играла в институтских английских мюзиклах, с кем я играла в волейбол, каталась на горных и водных лыжах, осваивала серфинг, работала в археологических экспедициях; это они сделали из меня «стойкого оловянного солдатика». И в первую очередь я должна была говорить не о себе, а о них.

Гены и блокада – это понятно. А вот воспитание…

Бабушка, а вслед за ней и мама терпеть не могли, как они говорили, «протирания времени»: все должны были все время быть «при деле». Я уже не буду вспоминать блокаду, когда нас, голодных пятилетних детей выставляли во двор не просто гулять, а расчищать тропинки в снегу своими маленькими лопатками, весной в Таврическом саду собирать для супа крапиву и лебеду, учили читать, писать и даже писать благодарственные письма в Москву, куда после первой блокадной зимы эвакуировались бабушка и загибающийся от голода дедушка. Оттуда они умудрялись организовывать нам маленькие посылочки. В физтеховском архиве даже хранится до сих пор одно мое письмо, написанное дедушке, с благодарностью за «чисМокиоскоКбиМовуюкеслоту», (именно так и написанное все в одно слово).

Позже, в мирное время, когда мы уже учились в школе, несмотря на то, что в доме всегда были домработницы (у бабушки была «грудная жаба» (стенокардия), и она почти все время лежала; у мамочки, которая работала в организованной ею биохимической лаборатории, был порок сердца, и они обе не в силах были заниматься хозяйством), у нас всегда были домашние обязанности – походы в магазин, стирка, уборка, глажка белья и проч. Кроме того, мы по очереди с братом должны были ходить навещать старенькую болезненную бабушкину сестру, которая жила неподалеку в комнате в коммунальной квартире, разогревать ей принесенную еду, а также…расчесывать ее роскошные до полу волосы, что было делом весьма нелегким. Мне также вменялось в обязанность пару раз в неделю приходить к маме в лабораторию и мыть хромпиком пробирки, чашки Петри, кипятить шприцы и проч. Все это было как-то само собой разумеющееся и никогда не оспаривалось и не обсуждалось. Это было «надо». Раз надо, так надо.

У одного моего друга, писателя Игоря Ефимова, есть такая книга «Семь жен», на каждой из которых автор гипотетически женится, а потом расходится из-за всяческих недостатков очередной жены. Так вот, одну жену он бросает из-за ее бесконечных «надо». Думаю, что Игорь на мне бы не женился, а если бы женился, то вскорости развелся, потому что у меня уже с детства были бесконечные «надо». В дополнение к вышеперечисленным «надо» было заниматься по вечерам немецким с тетей, Екатериной Ильиничной Вощининой, преподавательницей немецкого языка в каком-то институте. Надо было заниматься музыкой с маминой подругой, Мариной Петровной Савва, концертмейстером в Малом оперном (Михайловском) театре. А еще я занималась балетом в школьном балетном кружке, в котором нам преподавала бывшая балерина Кировского (Мариинского) театра Елизавета Григорьевна Цимерская. И надо было по ночам (другого времени не было) шить балетные пачки из накрахмаленной марли, а потом выступать на школьных вечерах. Увы, ей на голову упала сосулька, сделав ее инвалидом, и наши занятия балетом на этом закончились. Но появился волейбол: сначала игра за сборную школы, а потом – и за юношескую команду СКА. Уроки я делала по большей части на большой переменке. Так что с детства мне был устроен режим постоянного цейтнота. К тому же когда занимаешься групповым видом спорта, то тут пресловутое «надо» встает во весь рост. У тебя температура, тебя трясет, тебе бы лечь в постель, но «надо» идти на игру (на первенство школы, района, города и т. д.), иначе будет засчитан проигрыш команды по неявке. Во-первых, нельзя подводить команду; во-вторых, надо отстаивать свое место в команде. И ты приходишь на игру, на разминку надеваешь шерстяную олимпийку, прыгаешь до седьмого пота, потом как можешь выкладываешься на игре, после игры смываешь с потом всю болезнь в горяченном душе и выходишь на улицу уже практически здоровым.

Но самую большую лепту в мое воспитание внес мой муж, мой неповторимый, непредсказуемый муж, уникальный человек, блестящий экземпляр человеческой породы. Мы познакомились с ним в горах, Кавказа, на Домбае, куда я приехала по горящей путевке на неделю после окончания Политехнического института, катаясь до этого только на беговых лыжах и слыхом не слыхивая о горных. Все парни, которые катались на горных лыжах, показались мне полубогами, но среди них был один, который при первой встрече сразу же вручил мне сорванные им высоко в горах рододендроны. Он стал учить меня, неумеху, кататься на горных лыжах, снимал с меня эти ужасные горнолыжные ботинки, напоминающие мне орудия инквизиции, сушил мои носки, играл на рояле вальс Мендельсона, осуждал тех, кто пьет, и говорил, что любит Хемингуэя, только что изданного в СССР и воспринимаемого неоднозначно. Все его почему-то звали «Слон», хотя он был просто крепко сложенный обычного роста парень.

Нетрудно догадаться, что я сразу же в него влюбилась, но когда мы уже мужем и женой поехали на Домбай кататься на лыжах, ситуация изменилась. На этот раз мы жили не собственно на Домбае, а в хижине на Алибеке, куда от Домбайской поляны надо было еще идти 7 км в гору. Когда мы подошли к началу тропы, ведущей наверх, Слон сказал, что мы по очереди по 10 минут будем нести обе пары лыж. Я думала, что мне будет проще нести все время мои собственные лыжи длиной 1,9 м, а не вместе с его тяжеленными фирменными Kneissl длиной 2,1 м, но Слон был неумолим и ревностно следил за временем, не давая мне ни минуты поблажки. А когда, вернувшись после катания, я протянула ногу, чтобы он снял с меня горнолыжный ботинок, он сказал, что я могу и сама это сделать. «Но ведь ты же всегда мне их снимал», – удивилась я. «Это был агитпункт!» – ответствовал Слон. Так и повелось. Никакого спуску. Любишь кататься, люби и саночки возить. Хочешь на серфе учиться – тащи сама доску. Ставь сама парус. Слуг нет. Это вам не «пахать подано, граф». И как я ему благодарна за эту науку. Если бы не этот опыт, разве я смогла бы тащить на себе обе пары лыж к подъемнику в South Dulc, чтобы дать возможность моему бедному, прооперированному по поводу рака легких Слону все же сделать несколько спусков по роскошным горнолыжным трассам на границе Франции и Италии?! А потом все повторилось в Андорре, только не на спуске, а на вынужденном подъеме пешком вверх по склону, когда вдруг выключили подъемники и мне пришлось взять Санины лыжи, потому что он задыхался и еле мог ползти вверх.