Француженки едят с удовольствием. Уроки любви и кулинарии от современной Джулии Чайлд - Анн Ма

Дипломатическая миссия Пола была причиной, по которой супруги переехали в Париж в 1948 году; это было задание, благодаря которому Джулия была окружена лучшей в мире едой и встала на путь своей собственной легендарной карьеры. Но в то время она еще не знала, что все повернется именно так. Вкалывая на курсах Кордон Бле в подвальном классе, работая над усовершенствованием фундаментальных «материнских» соусов[343]и песочного теста, она понятия не имела, что однажды будет демонстрировать свои умения на американском телевидении перед миллионной аудиторией. Нет, она тренировалась, потому что эти соусы лежат в основе традиционной французской кулинарии и потому что она была настроена – серьезно, глубоко настроена – на ее изучение.

Джулия полюбила Париж. «Я никогда не смогу найти место, более соответствующее моим вкусам», – писала она. Она была без ума от местных рынков и кафе, а также от того, как легендарные памятники архитектуры, такие как Нотр-Дам, неожиданно выплывают из туманной дымки. Она начала давать уроки кулинарии и в сотрудничестве с двумя француженками – Симон Бек и Луизетт Бертоль – работать над книгой, которая впоследствии будет издана под заглавием «Постигая искусство французской кухни» – крупномасштабный проект, занимавший ее внимание на протяжение десяти лет. Но международные назначения рассчитаны лишь на несколько лет. В 1953-м Чайлды переехали в Марсель, а затем жили в Бонне, Вашингтоне, Осло и Кембридже (штат Массачусетс) – шесть переездов за тринадцать лет. И с каждым переездом – новый дом, новые друзья, новое окружение, новая жизнь.

У Джулии был проект и был свой путь, но, читая ее письма, я чувствовала ее беспокойство: «С точки зрения карьеры в области кулинарии (это) настоящий удар», – писала она своей подруге и литературному редактору Авис Де Вото о переезде в Марсель. Или: «Этот переезд нам обоим поперек горла», – когда они с Полом упаковывали вещи, чтобы ехать в Бонн. Или: «Сколько ни настраивай себя на то, что придется адаптироваться к новой культуре, а реальность всегда требовательнее, чем ожидаешь», – по приезде в Осло.

Я понимала, о чем она говорит, так как сама ощущала это беспокойство, атомным грибом взрывающееся в моей голове при обсуждении с Кельвином следующего переезда, когда мы изучали списки открытых дипломатических вакансий и пытались из имеющихся альтернатив выбрать место, в котором мы оба могли бы найти интересную работу, учитывая абсолютную разноплановость наших профессий. Мне очень повезло: я нашла собственный путь, который прокладывала и по которому постепенно карабкалась, на котором меня ожидали маленькие победы и болезненные поражения. Я знала, что мне повезло с моей «переносной» любимой работой, которая лишь выигрывала благодаря нашему кочевому стилю жизни и была возможна лишь при эмоциональной и материальной поддержке Кельвина. И тем не менее каждый переезд открывал суровую правду – не все можно упаковать в коробки и положить в транспортный морской контейнер: контакты по работе, друзья, источники вдохновения, повседневные радости, составляющие мою жизнь, – все это оставалось позади.

Иногда мне казалось, что это благоприятное обстоятельство; иногда было чувство, что на меня наложено судебное наказание. Иногда я ощущала себя движимым имуществом мужа, пунктом в перечне его официальных обязательств; иногда – что мы команда, что поодиночке мы слабее, чем вместе. И всегда мне на ум приходила Джулия, с ее отрывистым самоироничным тоном в моменты меланхолии: «Беда!», «Се ля ви!», «Горе мне!».

Джулия и Пол уехали из Франции в 1954-м, расставание с этим городом она описывает в мемуарах как «болезненное» (хотя, в своей обычной манере, уже в следующем абзаце с энтузиазмом рассказывает о «всамделишном американском бифштексе»). Я сочувствовала ее печали, потому что ощущала ее сама. С того самого момента, как мы узнали о предстоящем переезде, меня пугал момент предстоящего расставания с Францией. По возвращении Кельвина из Багдада у нас оставалось еще два года в Париже, а затем нас ожидал следующий переезд. И затем снова и снова, каждые три-четыре года, пока он не выйдет на пенсию.

«Это карьера Пола, и если таково его желание, мы должны смириться с резкими переменами, – писала Джулия своей подруге Авис. – Беда в том, что мы оба ненавидим переезды. На каждом новом месте мы врастаем в землю всеми своими потрохами, как если бы обосновывались на века». Я задавала себе вопрос: мечтала ли Джулия о доме, о месте, которое не надо было бы упаковывать в коробки каждые тридцать шесть месяцев, где она знала бы, как скрипит каждая досочка в полу, где она могла бы включить чайник и приготовить чашку чая, не включая свет на кухне; где дети, которых у нее не было, оставляли бы следы маленьких ног в коридоре; место, переполненное счастливыми призраками многочисленных ужинов, приготовленных ее руками. Постоянное место. Дом.

Есть стихотворение, которое я вспоминаю каждый раз, когда тоска по оседлости грызет меня особенно свирепо: стихотворение Тумаса Транстремера[344]«Синий дом». Автор размышляет о том, что могло бы произойти в жизни, но не произошло.

Здесь всегда так рано, еще нет перекрестков, нет бесповоротных решений. Благодарю за эту жизнь! Но альтернативы не дают покоя.

Они не давали покоя и мне. Дом, который существовал только в моем воображении. Стены прихожей покрыты сумасшедшими обоями с мелким пасторальным рисунком. Кухня, увешанная чугунными сковородками. Парикмахер, знающий, какое мороженое любит моя дочь. Друзья, случайно заскочившие в гости и оставшиеся на ужин. Визитки, которые можно заказывать десятками тысяч. Коллеги, пекущие морковные пирожные на мой день рождения. И, возможно, карьера в офисе – не писательская карьера. Долгие уик-энды во Флориде, не в Луангпхабанге[345]. Никаких опубликованных книг, незнание второго и третьего иностранного языка. Вполне возможно, никакого Кельвина.

Девять лет назад я встретила Кельвина и выбрала жизнь в странствиях, отказавшись от оседлого образа жизни. Решение было принято, и большую часть времени, погруженная по колено в прекрасные и запутанные мелочи нашей жизни, я не жалела о нем. Но когда наступали трудные времена, когда мысль о переезде в другую страну и изучении чужого языка казалась утомительной, а не восхитительной, когда на мои пятки наступало одиночество в новой квартире, когда мы с Кельвином не могли прийти к компромиссу по поводу места очередного назначения и ссорились – с какой легкостью в такие моменты приходили мечты о другом, устойчивом мире, где мало что могло измениться. Такой мир представлялся широко распахнутым, предоставляющим богатые возможности для настоящей дружбы, для заполнения чердака до отказа, для развития карьеры благодаря тому, что каждый день встречаешь одного и того же нужного человека в магазинчике рядом с домом.