Вольные кони - Александр Семенов

Попробуй-ка, наведи здесь порядок да накорми такую ораву – сердится Славка на безалаберных мужиков. Побросали в сенцах грязную одежду, не прибрали постель, натоптали. Где едят, там и курят. Всю избу прокоптили. Молча отыскивает тряпку, смахивает со стола крошки, выносит на улицу консервную банку с окурками и возвращается к Петровне.

– Табакурят мужики в избе, ничего с ними поделать не могу, не слушаются, – отмечает она ласковой улыбкой его усердие. – Да ничего, от людскости не жарко. Одна я ведь сейчас проживаю. Девки мои замуж повыходили, за мужьями уехали, оба парня вслед за ними подались. Развелось кругом строек, всем дело есть. Кто откуда присылает по десяточке. На жизнь хватает. А вот изба стоит, разваливается, не сохранить. Отец мой в ней сам-семь жил. И все помещались дружно. Двор крытый был, чистый, амбары, стайки – все прахом пошло. Коровы, лошади, овечки, птица – куда что делось!

Глаза у нее туманятся и тут же наливаются влажным блеском.

– Петух, помню, такой боевитый был, на черта мог наскочить, никого не боялся. Видишь вся рука в колупинках? Он наставил отметин. Важный такой петушище с багрецовым гребнем набекрень. Теперь и похожих нет, перевелись. Батюшки светы! – всплескивает она руками и бежит к плите. – Заговорилась с тобой. Мясо-то и убежало. Не забыть бы мужикам на вечер яиц да картохи в мундире наварить, с собой дать. Деньки стоят меженевые, они дотемна косят. На самой релке зарод ставят. Брошу-ка я яйца вместе с картошкой, как она подойдет. Поди не подерутся? – поворачивает она к Славке раскрасневшее от печного жара лицо.

Ему страсть как любопытно поглядеть, как станут крутиться в кипящей воде, сталкиваясь, яйца и картошка в каком-то мундире. И спрашивает – что это за мундиры такие?

– Ну ты ровно мокша, – притворно сердится Петровна. – По-русски, что ли, не понимаешь? Не с кем по душам поговорить, окромя как со старыми. Народ дошлый пошел, на все словечко свое имеет, а невдогляд, что раньше красивее говор был. Мы ведь не только бедовали. А какие песни знали, как запоем бывалоча на вечерке, на голоса, по речке далеко разносится… Деревня-то наша далеко по берегу тянулась. Это потом из нее коммуну сделали. Я все понять не могла, что это слово обозначает, думала: кому на?! Да никому, оказалось. Разогнали ее скоренько, когда вроде и в ней жить наладились. Кто вступал в нее, опять по домам добро свое растащил. А мало чего уж осталось. Тут другое лихо подоспело – велели всем в колхоз записываться. Но здесь уж выбора не было и деваться некуда, обложили. Записались, стали деревню этим обрезанным словом кликать. Главные кликуши-то и взяли власть. А самые крепкие наши хозяева поехали по гиблым местам. Сделали колхоз. Теперь вот на этом сделанном сено косим. Я до последнего ждала: кончится перетуга, заживем по-человечески, как каждый день обещали. Куда там – то одна, то другая политика напирает, ни конца ни краю. Попустилась потом ждать и правильно сделала.

Петровна поднимается с лавки, настежь распахивает окно и гонит полотенцем жару и сонных мух.

– Поди-ка сюда, глянь, – зовет она Славку. – Во-он там прозрачное озерко было. А стало богоружиной. Затянулось, как бархатом покрылось. За ним, жменю перевалить, балаган стоял. По смородину туда ходили. Такой рясной и душистой ягоды нигде больше не брала. Повыломали ее городские разбойники. Повадились машинами по ягоду приезжать. Вытоптали. И все потому, что ничье. Раньше бы деревня грудью встала, не позволила бы безобразничать. Э, да что это расплакалась, мал еще, разве поймешь. Да некому более рассказать-то, – вздыхает Петровна. – Ничо не сохранишь, окромя того, что в себе носишь.

Из окна Славке видно далеко-далеко и, кажется, даже поломанные кусты смородины. Не все высказанное Петровной он понимал, но в голове будто что-то само собой соединялось, и слова на место становились. Петровна гладит его по отросшим ершиком волосам, и теплая волна прокатывается от затылка ко лбу. «Тоже ведь одна теперь живет», – думает Славка.

Хорошо, что в его бедную на знакомства жизнь вошла Петровна. А попросту – баба Поля, как она себя назвала. Теперь он ее рядом с папой Митей ставил, ближе, чем даже маму Люду, которая тоже к нему доброй была, но как бы стеснялась его. Лишь разок и сводила в клуб на детское кино. Все больше по вечерам книжки читала, но этого никто не мог видеть. А вот поговорить по душам, как баба Поля, совсем не умела. Да разве в книжках про всю жизнь сказано? Складно, да неладно, как бы понарошку. Многие из них он бы вовсе не стал слушать, если бы мама Люда не заставляла, не внушала ему, что от чтения мозги развиваются. Но они у него, наоборот, завивались.

Что бы не сделал Славка, помогая бабе Поле, даже пустяковину, она нахваливала его на все лады. От этого усердия прибавлялось и вдвое больше сделать хотелось – его так мало в жизни хвалили, что всякое хорошее слово сладко отзывалось в сердце. Когда папа Митя на обед приехал, Славка в доме совсем уже освоился – встретил его, как работяга работягу.

– Приглянулся мне парнишка твой. Я без него теперь как без рук. Со всеми делами управилась скоренько. Вот помощник так помощник, – нахваливала она Славку.

И опять в краску вогнала. Выскочил он на улицу, забежал за угол избы. Охолонул в тени, унял стучащее сердечко. С хорошими людьми и жить хорошо. Славка всех их сейчас так любил, и, казалось, все они ответно любят его.

Солнце припекало, но по широкой долине, над речкой, летал ветер и сдувал жару. Теплые порывы его доставали до избы. Сначала пригибались макушки ивняка, темными дорожками стелились травы, будто вихрем неслись по ней невидимые кони и – ух-х! – проносились во весь дух мимо. Ветер пах речной водой, цветами, нагретым солнцем камнем. Славка жадно вбирал всей грудью пахучий воздух и не мог им надышаться. Голова слегка кружилась. Задрав подбородок, он следил, как высоко в небе описывала круги птица. Кольцами опускалась все ниже и ниже, словно ее засосал и не выпускал воздушный водоворот. И вдруг пала камнем на стриженый луг, куда-то за стога. И круто взмыла, взмахивая широкими крыльями, все выше и выше захватывая ими небо, скрылась в лесу. Славка будто вместе с ней нырял и выныривал в поднебесье. И что за могучая птица, где она живет?

– А ты чего не обедаешь? – вынырнул из-за угла белобровый парень. – Знатный борщец получился.

Славка похлопал себя по тугому животу. Что еще скажешь, все и так видно. Баба Поля накормила его, не дожидаясь всех. Да три кружки компота, не удержавшись, выпил. Еще бы мог, если б смог – в сенях целый бак остывал.

– Слышь, а у меня есть куча абрикосовых косточек, – поделился Славка с парнем своим секретом и великодушно предложил: – Половина твоя!

– А молоток есть? – заговорщицки спросил парень. И оба они рассмеялись.

Но Славка погромче. Откуда было парню знать, хоть он и с понятием, какая это редкость – абрикосовая косточка. И как непросто ее сберечь от жадных пацанов. Но вот закавыка, теперь, когда их у него полным-полно, поделиться не с кем. А в одиночку есть, все равно что в футбол одному играть.

– А как мне тебя звать? – отсмеявшись, спросил его Славка.

– Михаилом Степановичем, – степенно отозвался парень, но не выдержал, шутливо приподнял козырек кепки. – Но тебе, так и уж быть, можно просто – Мишка.