Радость, гадость и обед - Хел Херцог

В 1870-х годах в Англии страсти по поводу опытов над животными накалялись, и как одна, так и другая сторона стремились заручиться поддержкой наиболее уважаемого ученого страны. Однако Дарвин не давал однозначного ответа. Однажды он назвал физиологию «величайшей из наук», однако он же признавался другу в том, что хирургические опыты над животными нельзя производить «исключительно ради удовлетворения грязного и отвратительного любопытства».

И все же в конце концов Дарвин примкнул к собратьям-биологам. Его взгляды на важность опытов с участием животных были отражены в незначительных изменениях, которые он внес во второе издание «Происхождения человека». В первом издании он писал: «Всем доводилось слышать о мучимой вивисектором собаке, которая лижет руку мучителя; если только сердце этого человека не из камня, на смертном одре он должен мучиться угрызениями совести». Однако три года спустя Дарвин дописал предложение, добавив: «если только главной целью операции не было расширение человеческих познаний». В 1881 году он окончательно разрубил гордиев узел, написав в лондонскую газету Times: «Я глубоко убежден в том, что те, кто препятствует прогрессу физиологии, совершают тягчайшее преступление против человечества».

Однако, хотя Дарвин и высказался весьма весомо за опыты над животными, именно его теория происхождения видов замутила чистые прежде воды этики и поставила под вопрос истинность утверждений французского философа семнадцатого века Рене Декарта, считавшего, что животные являются биороботами, а их поведение обусловлено исключительно рефлексами. Выходит, ученые могут резать и жечь этих роботов по своему усмотрению. Эту же точку зрения подкрепил французский физиолог девятнадцатого века Клод Бернар, писавший: «Физиолога нельзя считать обычным человеком. Это ученый, которым владеет идея науки, человек, в науку погруженный. Он не слышит криков животных, он не видит их струящейся крови, не видит ничего, кроме своей идеи, и не замечает ничего, кроме организма, скрывающего тайны, которые ученый стремится разрешить».

Дарвин указывал на то, что если люди и прочие живые существа имеют схожую анатомию и физиологию, то схожа должна быть и их психическая деятельность. Современные этологи доказали правоту его утверждений. Список психологических характеристик, имеющихся одновременно у людей и у представителей других видов, продолжает расти. Ученые сообщают, что слоны горюют о своих умерших собратьях, обезьяны могут чувствовать несправедливость, а какаду любят танцевать под композиции Backstreet Boys. Невозможно и игнорировать этические последствия того, что, как заметил Дарвин, психические способности людей и животных различаются скорее степенью выраженности, нежели имеют принципиальные различия. Если у животного имеется сознание, воспоминания, эмоции и желания, если оно может чувствовать боль и страдать, если оно способно танцевать — как можем мы оправдать использование шимпанзе, обезьян или даже мышей в экспериментах? Выходит, кто сильнее — тот и прав?

Исследователи, изучающие животных, столкнулись с парадоксом. Как правило, чем больше животное похоже на человека, тем эффективнее его можно использовать в качестве модели для изучения наших болячек. Генетически шимпанзе схож с человеком на 98 % или около того, и потому при изучении некоторых человеческих заболеваний шимпанзе оказывается полезнее мыши. Но из-за того, что шимпанзе так похожи на нас, их использование в исследованиях становится особенно проблематичным. Иными словами, часто случается так, что чем более оправданно использование тех или иных представителей вида с научной точки зрения, тем менее оно этично. Такой вот парадокс оставил нам Дарвин.

Борцы за права животных зачастую утверждают, будто современные ученые, точь-в-точь как их коллеги из восемнадцатого века, верят, что животное не чувствует боли. Так, в книге «Владыка: власть человека, муки животных, призыв к милосердию» Мэттью Скалли, некогда бывший помощник по специальным вопросам при президенте Джордже У. Буше, пишет: «Многие, если не большинство исследователей, работающих с животными, считают, что их подопытные не осознают испытываемой боли, да и вообще ничего не сознают». Но Скалли ошибается. Как-то раз, когда я писал статью о сознании у животных, я опросил четырнадцать исследователей, задавая им вопрос о том, способна ли мышь, по их мнению, испытывать боль и страдать. Все четырнадцать ответили «да» о боли, а двенадцать сочли, что мышь может страдать. Аналогичное, но более систематизированное исследование провели британские ученые, и из опрошенных 155 исследователей только двое не согласились с тем, что животные могут испытывать боль.

Не считая животных биологическими роботами, большинству исследователей выскочить из этической ловушки труднее, чем их коллегам девятнадцатого века. Примером может служить мой друг Фил. Он исследует процессы усвоения клетками глюкозы и жирных кислот — горючего, на котором эти клетки работают. Фил изучает самые глубинные аспекты проблемы, однако надеется, что в один прекрасный день его исследования, возможно, помогут отыскать лечение против таких метаболических нарушений, как диабет. Я спросил Фила, случалось ли ему ощущать вину за то, что он использует животных в опытах. Только однажды, ответил он.

Фил входил тогда в исследовательскую команду, которая использовала мышей с генетическим нокаутом и на их примере изучала, как клетки используют энергию. Генетический нокаут создается у животных искусственным образом и сводится к тому, что некоторые их гены оказываются выключены. С помощью мышей с генетическим нокаутом группа Фила продемонстрировала, что протеин, именуемый транспортером, помогал жирным кислотам и глюкозе проникать в мышечные клетки, где они использовались в качестве горючего. У «нокаутированных» мышей этот ген выключили, и исследователи предсказали, что эти мыши будут уставать сильнее обычных.

Работа Фила заключалась в том, чтобы замерять, насколько мышам хватало пороху. Один из способов измерения усталости у грызунов заключается в наблюдении за тем, сколько времени они способны плыть. Правда, есть проблема — мышиная шерсть удерживает воздух, поэтому мышка уподобляется ребенку на надувном матрасе и может держаться на плаву бесконечно. «Надо было заставить их спасать свою жизнь», — сказал Фил. В качестве решения на каждую мышь навязали миниатюрную упряжь, весившую ровно столько, чтобы мыши приходилось прилагать усилия, дабы удержать голову над водой.

Фил узнал, как это делается, у исследователя, работавшего в другой лаборатории. Первым делом нужно взять градуированный цилиндрический сосуд десяти сантиметров в диаметре и заполнить его водой, оставив последние несколько сантиметров пустыми. Затем на мышь навязывается утяжеленная сбруя, животное опускают в воду и запускают таймер. Через несколько минут мышь начнет уставать и станет тонуть, однако будет барахтаться и всплывать снова и снова за глотком воздуха. Фокус в том, чтобы продолжать тест до того момента, когда станет ясно, что больше мышь не всплывет. В этот миг исследователь хватает сосуд и выливает воду прежде, чем мышь утонет. Парень, который рассказал Филу об этом опыте, признал, что пара животных у него таки утонула.

Фил протестировал только одну мышку.

Он рассказывал: «В какой-то момент я понял, что мышь сдалась и сказала себе: все, больше не могу, мне конец. Я должен был продолжать тест до тех пор, пока мышь окончательно не утратит надежду и не пойдет ко дну, не пытаясь больше всплыть. Тогда я вылил воду, а мышь растянулась на столе и часто дышала. Она была совершенно измучена».