Бедные-несчастные - Аласдар Грэй

Герцог умер в 1852 г., но к его совету прислушались. Британские газеты захлебывались от восторга, описывая заморские победы Коллингтона, зачастую одержанные с помощью туземных войск, Джордж Огастус Сала окрестил его в «Дейли телеграф» Громо-боем Коллингтоном. Хоть его и не жаловало собственное сословие, ему оказывала почести королева — то есть его рекомендовали для оказания почестей Пальмерстон, Глад-стон и Дизраэли. Парламент, в свой черед, воздавал ему дань благодарности и назначал денежные премии, хотя временами тот или иной депутат-радикал выражал мнение, что он «умиротворяет» территории с недолжной жестокостью. Писатели большей частью его хвалили. Карлейль охарактеризовал его так:

«Он худой, устремленный ввысь человек-сосна, и хоть ветви его обломаны непогодой, он каждым дюймом своей прямоты указует в небеса, ибо укоренен в Действительности. Хорошее дерево для копья! Слова для него не более чем ветер. Нечего удивляться, что на него ополчилась вся братия вестминстерской говорильни. Стань же, копье, ланцетом, вскрой гнойные болячки парламентского пустословия, избавь тело страны от гнилостных ядов!»

Теннисон впервые увиделся с ним на публичном банкете в поддержку губернатора Эйра (Эдвард Джон Эйр (1815-1901) был в 1864 г. назначен губернатором Ямайки, в 1866 г. отозван после жестокого подавления восстания негров) и под впечатлением от встречи написал стихотворение «Орел». Хотя оно известно многим, мало кто понимает, что это романтический портрет знакомого автору человека:

ОРЕЛ

Вонзивши коготь, как багор, Стоит он, страж прибрежных гор, Вокруг — лишь синевы простор.

Глядит с заоблачных высот На пенную пустыню вод И падает, как громом бьет.

Но, бесспорно, лучшую стихотворную дань Коллингтону воздал Редьярд Киплинг, который считал, что генерал был затравлен до смерти парламентскими хулителями;

КОНЕЦ ГРОМОБОЯ

Канадскому охотнику метис уже не страшен,

И в Патагонии крестьян никто не гонит с пашен.

Купец китайский мирно считает свой барыш —

Полиция не дремлет, и с ней не пошалишь.

Кому же мы обязаны идиллией такой?

ТОМУ, КТО НА ПОЛУЛЕЖИТ С ПРОБИТОЙ ГОЛОВОЙ.

В парламенте раздолье для плута и глупца,

Там радикал— сентиментал поносит храбреца,

Там правит тряпка «реалист», что действия боится,

А тот, кто дело делает, — «ах, преступил границы».

Да, кто-то дело делает — одним мы рукоплещем,

Как Китченеру, на других, как Коллингтон, — клевещем.

Пусть радуются радикал и «реалист» гнилой —

ЛЕЖИТ НЕДВИЖЕН КОЛЛИНГТОН С ПРОБИТОЙ ГОЛОВОЙ.

Немало мест на свете есть, где бритт как дома ныне,

Но где вчера кочевник злой лишь крался по пустыне.

Туземец мирный сеет, жнет, спускается в забой —

Собратьям его диким дал острастку Громобой.

За нас крушил их Громобой — нам вопли режут слух.

Огнем палил их Громобой — претит нам гари дух.

За нас лупил их Громобой — нас пробирает дрожь.

За нас рубил их Громобой — пустились мы в скулеж.

Как обожает домосед покой, пристойность, меру!

Датчан он Дрейку предпочтет, а буйных негров — Эйру.

Плывут на родину суда с зерном, скотом, рудой…

СЭР ОБРИ НА ПОЛУЛЕЖИТ С ПРОБИТОЙ ГОЛОВОЙ.

После подобного панегирика будет только справедливо, если мы приведем два менее лестных косвенных упоминания о Коллингтоне. В 1846 г., когда Диккенс писал роман «Домби и сын», стало известно о роковой выходке Коллингтона в Сандхерсте. Отсюда — разговор на набережной в Брайтоне, где майор Бэгсток спрашивает Домби, пошлет ли он сына в школу.

— Я еще не решил, — отвечал мистер Домби. — Вряд ли. Он слабого здоровья.

— Если слабого здоровья, — сказал майор, — то вы правы. Только крепкие ребята могли выдержать жизнь у нас в Сандхерсте, сэр. Мы там друг друга пытали, сэр. Новичков поджаривали на медленном огне, подвешивали вниз головой за окном четвертого этажа. Джозефа Бэгстока, сэр, так вот продержали за пятки-башмаков ровно тринадцать минут по школьным часам.

Наконец, прототипом капитана Пли из стихотворной карикатуры Хилэра Беллока на строителя империи в такой же степени, как Сесила Родса, можно считать генерала Коллингтона:

Пли знал туземные замашки.

«Будь добр, но не давай поблажки», —

Любил он говорить.

В итоге — смута. Помню ясно,

Как Пли всех нас в тот день ужасный

От гибели спасал.

Он, стоя на холме зеленом,

Обвел округу взглядом сонным

И тихо так сказал:

«Что б ни случилось, худо им

Придется, ведь у нас «максим».

Гл.24, стр.115 Не желая ломать ему суставы, я заказал гроб в форме куба…

Если бы доктор Свичнет терпеливо подождал, пока начнется разложение, тело его друга Бакстера вышло бы из трупного затвердения и, размягчившись, поместилось бы в гроб обычной формы. Но, возможно, диковинный обмен веществ Бакстера препятствовал нормальным процессам разложения.

ПИСЬМО ВИКТОРИИ СВИЧНЕТ, стр.117

Он проводил все больше времени в своем кабинете, кропая книги, которые потом печатал за свой счет, поскольку ни один издатель не хотел на них раскошеливаться.

Помимо этой, за свою жизнь доктор Свичнет напечатал еще четыре книги за собственный счет. В отличие от «Бедных-несчастных», он послал экземпляры перечисленных ниже произведений в Эдинбург в Шотландскую национальную библиотеку, где они каталогизированы под его псевдонимом «Галлоуэйский простофиля».

1886 г. «Где бродили мы вдвоем»

Сборник стихотворений, навеянных теми местами в Глазго, что связаны с его ухаживаньями за будущей женой. Одно из стихотворений (озаглавленное «Мемориальный фонтан в честь водопроводной системы Лох-Катрин, Западный парк») приведено в гл. 8 «Бедных-несчастных» и, безусловно, является лучшим.

1892 г. «Торговцы трупами»

Эта пятиактная пьеса о преступлениях Берка и Хэара<Речь идет о громком деле 20-х годов XIX века: Уильям Берк и Уильям Хэар душили людей и продавали тела эдинбургскому анатому Роберту Ноксу.> нисколько не лучше, чем многие другие драмы XIX века на тот же самый весьма популярный сюжет. К Роберту Ноксу, покупавшему трупы хирургу, наш автор относится более сочувственно, чем прочие, так что пьеса, возможно, повлияла на «Анатома» Джеймса Брайди.

1897 г. «Уопхиллские деньки»

Воспоминания о детстве на галлоуэйской ферме. Хотя книга претендует на автоби-рграфичность, в ней так мало говорится об отце, матери и друзьях автора, словно у него никогда их не было. Единственный персонаж, описанный во всех чувствительных подробностях, — чудовищно строгий «господин учитель», чье одобрение успехов автора в постижении наук отнюдь не умеряло жестокости назидательных побоев. Но главным образом книга описывает такие радости, как ловля форели руками, облавы на кроликов и более мелких вредителей, опустошение птичьих гнезд.