Под маской скомороха - Виталий Гладкий

У каждого осведомителя был свой знак. У одного куриная косточка, до половины окрашенная в черный цвет, у другого кусочек плитки с черточками, у третьего хитро закрученный ржавый гвоздь… Упадыш предпочел птичье перышко, утяжеленное комком синей глины, редкой для Новгорода. При срочной надобности эти знаки осведомители оставляли в заранее оговоренном укромном месте, которое Истома проверял ежедневно в одно и то же время. Но обычно каждый лазутчик-осведомитель знал свой день и час для отчета и должен был явиться вовремя. Нерадивых и бестолковых ждала жесткая взбучка, – оказалось, что у Истомы прорезался тяжелый, истинно боярский характер, – а также вычет из жалованья, что было для них особенно болезненно.

– Говори, говори быстрей! – с нетерпением молвил Истома.

– Новгород надеется на союз с Псковом в войне против Москвы! – наконец доложил Упадыш. – И готов уладить все прежние обиды.

– Ох ты!.. – невольно охнул Истома; это было худо.

Он лихорадочно начал перебирать в голове всевозможные варианты. На что рассчитывал Новгород? Псков уже давно не был его пригородом, считался вполне самостоятельным, со своими собственными законами, управлением и войском. Мало того, он все больше и больше склонялся к Москве.

А псковичи были бы сильной подмогой Новгороду, воевать они умели. Да и как не уметь, когда им военачальники талантливые попадались. Александр Невский, Всеволод-Гавриил Мстиславич, новгородский князь Мстислав-Георгий Храбрый, с которым ходили псковичи в поход на эстляндскую чудь. Чего стоил один лишь литовский князь Довмонт, ставший в православии Тимофеем и правивший Псковом тридцать три года. Ни одной битвы не проиграл князь; порой с полусотней дружинников бивал тысячный отряд неприятеля.

Только вряд ли у новгородцев получится заручиться помощью Пскова. Слишком много обид накопилось у псковичей на Великий Новгород. Уже полгода в новгородском порубе[114] сидели псковские гости. И вина-то псковичей была мизерной, больше надуманной, нежели по существу; скорее всего, купцы из «Ивановского сто» сводили счеты, убирая с дороги опасных соперников в торговле с ганзейцами. Да что купцы! Такая участь постигла и владычного наместника во Пскове Иоанна Фомича, и знатного псковича Кирю Шереметова. Их товары и деньги были конфискованы, а сами они больше полугода сидели в подземной тюрьме в железах. Из заточения их выпустили только после того, как посадник псковский Яков Иванович ездил к Великому князю в Москву и бил ему челом.

Да и сам новый архиепископ тоже хорош, начал взимать неправедную мзду с псковских священников – с кого по рублю, а с некоторых и полтора рубля. Обиженные псковичи слали в Новгород посольства, жаловались Великому князю в Москву, да все бестолку – степенный посадник оставался глух к просьбам и жалобами жителей Пскова, а Иван Васильевич новгородской «господе́»[115] был не указ.

Однако все эти размышления – не факт. Нужно что-то делать!

– Это точно? – строго спросил Истома.

– Обижаешь, хозяин… Точнее не бывает!

– Откуда знашь?

– Хех… – довольно хохотнул Упадыш. – Вечевой писарь рассказал по старой дружбе. Мы с ним маленько в корчме посидели… Денег на него угробил – уймищу. Надо бы, хозяин, как-то вернуть… А то мне и пожрать не за што.

– Будут тебе деньги. А ежели узнаешь, когда гонец отправляется в Псков – день, точное время, и каким путем, то получишь вдвойне.

– Чего тут узнавать? Быстро добраться водным путем – по Шелони, затем по Узе и через волок в Череху, а после до Пскова – не получится; вода вешняя коварна, того и гляди, карбас на корягу днищем насадит и на дно уташшит. Гонец поедет посуху, сопровождать его будут три конных гридя, а дорога, знамо, одна – на Псков. Ну, в смысле более-менее проежжа, вроде как битый шлях. Опосля зимы там одни колдобины да промоины. Остальные пути – энто проселки, где сам черт ногу сломит. А што касается времени, дык выедет он завтра, спозаранку. Но в котором часу, точно не скажу. Писарь не знает.

– Этого вполне достаточно! – решительно молвил Истома, достал из калиты увесистый кожаный мешочек с серебром и бросил его Упадышу.

Тот взвесил его на ладони, тряхнул и, услышав характерный шелест со звоном, который мог быть только серебряным, довольно осклабился.

– Премного благодарствую, хозяин! – сказал Упадыш, подобострастно кланяясь. – Готов служить и далее!

– Только держи язык за зубами!

– Я што, враг себе?

– Может, и враг. Меньше закладывай за воротник. Иначе повяжут и в поруб закроют. А потом на дыбу. Ладно, топай… Да не торопись шибко! Штоб не привлечь внимание изветников и уличных собак. Корчма от тебя не сбежит.

– Хех… Золотые слова, хозяин…

Упадыш потопал в одну сторону, а Истома направился в другую. Вскоре юный боярин уже подходил к Тверскому гостиному двору. Там Истому ждал его аргамак и отряд гридей, готовых оправиться куда угодно, хоть в преисподнюю, в любое время дня и ночи. Это был наказ Алексея Дмитриевича – чтобы Истома всегда держал под рукой хорошо обученных людишек, готовых расшибиться в лепешку, если будет такая надобность. Все гриди были старше Истомы, немало повоевали, и первое время ему становилось немного неловко в их присутствии. Но потом Истома пообвык. Осталось лишь доказать воям, что он не слабак и командует ими вполне заслуженно. Это как раз его и пугало; а ну как сядет в лужу?

Всего под началом Истомы было десять гридей – пятеро из них уже отошли ко сну, остальные (дежурные) играли в кости. Помещение, в котором обретались гриди, было полуподвальным; свет в него проникал через узкие оконца из непрозрачной слюды, прорезанные почти под потолком.

– Собирайтесь! – резко приказал Истома. – Броню и шеломы не брать, только кольчуги. Поедем налегке. Приготовьте самострелы и спрячьте их в переметные сумы. Выезжаем, как только откроют ворота.

Он небезосновательно опасался, что вои, которым приказали сопровождать гонца (да и он тоже), будут на таких же быстрых конях, как и его аргамак, поэтому утяжелять вес гридей не следовало. Кони его отряда – смесь степных монгольских лошадей и жмудок, прекрасно приспособленных к лесистой и болотистой местности, – проигрывали аргамакам в красоте и скорости, зато в выносливости и длинном беге им не было равных. Поэтому по весенней распутице они свободно могли догнать отряд гонца.

Но у Истомы созрел иной замысел. Он не хотел ввязываться в бой, потому что в таком случае неизвестно, кто из него выйдет победителем. А вот устроить засаду – это самое то.

Уединившись в своей комнате, он с сожалением покрутил в руках личину и отложил ее в сторону. Надеть ее – значило вызвать подозрение у стражи, охранявшей ворота. Но и лицо свое он никому (даже верным гридям) показывать не хотел. Поэтому пришлось сооружать новую машкару. Спустя час на него из зеркала смотрел убеленный сединами муж в годах с широкими кустистыми бровями, пегой бородой, пышными усами и со свежим шрамом через всю левую щеку.