Дамасские ворота - Роберт Стоун

Однажды, возвращаясь в воскресенье из церкви, они с матерью встретили жену отца. Они шли из церкви Святого Иосифа на Ласаль-стрит мимо строящейся скоростной автомагистрали через Гарлем, в эту церковь мать водила его, несмотря на то что снобизм склонял ее предпочесть часовню Святого Павла. И там, на тротуаре, с матерью, в белой соломенной шляпке и привычных сценических перчатках, и с ним, в костюмчике и при бабочке, как точная белая копия негритянских детишек, идущих в свои евангелистские церкви, заговорила миссис Лукас, уважаемая чокнутая жена профессора. Мрачная красавица в тевтонском духе, походившая на актрису Лили Палмер, что вынуждена была признать даже его мать.

Встреча оставила горькое впечатление, и слова, которые говорились, были неподходящими для воскресенья. Он навсегда запомнил выражение «злосчастный ребенок». Та-та-та мой муж, та-та-та «злосчастный ребенок». Это о нем. Что неприятно, жили они все по соседству. Такая вот правда жизни. В Верхнем Вест-Сайде.

Вместе с сумерками навалилось одиночество, и немного погодя он вышел из дому. Каждый вечер он чувствовал одно и то же смутное беспокойство. Для него это не был ритуал заката, только отчаянная потребность скорейшего наступления темноты. Его настигло бессилие, сексуальное, интеллектуальное. Преддверие было неожиданным, начала ждать недолго. Но вот он, жив-здоров, профессорско-докторский-отцовский сын. И вокруг Иерусалим, место самой сути, обитель Нетварного Света. Шагая в легком ошеломлении по сумеречному городу, он дошел до османского фонтана в Долине Енномовой, прежде чем сообразил, что движется в сторону Стены Плача.

На освещенной площади, перед Котель-Маарив, собрались субботние толпы. Лукас, не позаботившийся захватить головной убор, взял бумажную кипу у седобородого армейского капеллана, который стоял возле поста охраны наверху каменной лестницы, спускавшейся на площадь.

Бледные хасиды танцевали, образовав круг между западным концом Стены и Навозными воротами. У Стены в четыре ряда стояли верующие. Атмосфера на залитой светом площади царила теплая и радушная, приближался Шаббат, встречаемый пением, как невеста. Лукас, в бумажной ермолке, бродил в радостной толпе, как невидимка. В душе он принадлежал тому, что каббалисты называют обратной стороной, темной оболочкой вещей.

Остановившись в центре площади, он обратился лицом к Стене, глядя на нее поверх почтительно покрытых голов. Легко различалась ее мерцающая масса, ее священная форма, возносящаяся во мрак, который разделял вышний и нижний миры. Взгляд Лукаса скользнул вверх вдоль Стены, в черную пустоту. По утверждению верующих — обиталище Шехины, Божественного Присутствия.

«Мы не в состоянии не желать истины и счастья, — писал Паскаль, — но не способны ни к верному знанию, ни к счастью». И если легко представить себе страстное желание души, изгнание, сопережитое и смягченное Духом Божиим, то равно легко вообразить ужас перед Инакостью, блещущие крыла Господа воинств небесных.

«Беззаконникам горе, — говорится в „Зогаре“, который он читал в тот же день, — желание их и привязанность далеки от Него. Не только они отделяются от Него; они прилепляются к иной стороне».

Он долго стоял и смотрел, как другие молятся, смятенный, с ощущением своей малости. Затем двинулся к отверстию одной из пещер у северного края площади. Помещение было полно молящихся стариков; эхо их голосов отражалось от древних стен.

Он вышел наружу. Смуглый молодой человек, в очках с толстыми стеклами и в соломенной ковбойской шляпе, обратился к нему:

— Простите, вы еврей?

Лукас взглянул на него и покачал головой. Молодой человек, один из всемирной армии хабадников, поспешил к кому-то еще.

На площадке для молитв возле арки Уилсона, на углу Стены Плача, стояли рядом Януш Циммер и Разиэль Мелькер, держа в руках молитвенники, и разговаривали. Разиэль был в матерчатой кепке и черном пальто. На Циммере кипа и такое же пальто.

— Думаю, нас вычислили, — сказал Мелькер. — За мной следят, я это знаю. Наверно, отец нанял человека из охранного агентства. Мы устроились в квартире, которую занимал Бергер.

— Это хорошо, что Де Куфф проповедует. Если уж учреждаете культ, надо привлекать сторонников, обращать людей. Улицы полны ищущих. Иностранные граждане в этом смысле идеальны, потому что их правительства захотят выручить их после того, что произойдет.

— Как насчет баптистов, или кто они там? Они довольны?

— Они не баптисты. И даже не пятидесятники. Это деляги. Если зашибут деньгу, то и довольны. А что Сония? Она собирается в сектор в ближайшее время?

— Да, собственно, на следующей неделе.

— Хорошо, — сказал Циммер. — Надо бы, чтобы она ездила туда регулярно. И по возможности с Нуалой Райс.

— Для чего?

— Для того, — ответил Циммер. — Я из надежных источников знаю, что Нуала возит взрывчатку. Если Сония с ней поедет, это будет выглядеть так, будто замешана ваша группа. Раз уж ты любезно решил взять вину на себя, когда… это произойдет.

— Ты меня удивляешь, — сказал Разиэль. — Не думал, что ты занимаешься такими делами.

— Отлично. Мы оба удивляем друг друга.

Отойдя от Стены, Лукас направился к Сионским воротам и на краю площади, миновав армейский пропускной пункт, столкнулся с Гордоном Лестрейдом, археологом из Галилейского Дома. С жиденькими волосами, зачесанными набок, в широких брюках и пиджаке спортивного покроя, он выглядел как человек межвоенной эпохи, тридцатых годов.

— Простите, — поинтересовался Лестрейд тоном коренного лондонца, — вы еврей? — И ухмыльнулся своей мимикрии под хасидского прозелита.

— Сойду за него, — отметил Лукас, — пока настоящий не появится.

Вспомнив, что кипа все еще прикрывает макушку, он снял ее и скомкал в руке.

— Что вы делаете здесь? Опять ищете веру отцов?

— А вы-то сами как тут оказались? — спросил Лукас.

— Я часто прихожу сюда по вечерам в пятницу. Это вдохновляет, до какого-то момента.

— И в какой же момент перестает вдохновлять?

— Идемте, — сказал Лестрейд, беря Лукаса за рукав, — покажу вам кое-что.

Он повел Лукаса на угол площади к месту, где велись раскопки. Они перелезли через деревянное ограждение, и Лестрейд приблизил лицо к кирпичам стены. На одном из них была надпись, прикрытая пленкой.

— Что это? — спросил Лукас. — Иврит?

— Вообще-то, арамейский, — ответил Лестрейд. Он был малость пьян, и его пошатывало. — Это Исаия. «И увидите это, и возрадуется сердце ваше, и кости ваши расцветут, как молодая зелень»[245].

— Надпись очень древняя?

— Ранневизантийская. Говорят, времен императора Юлиана, который благоволил евреям и разрешил восстановить Храм. Который, очевидно, был разрушен после его смерти, и это может быть уцелевшим фрагментом Храма. Упс, а вот и Шломо.