Бродячая Русь Христа ради - Сергей Васильевич Максимов

не давала никаких признаков деловой обыденной жизни. Безмолвно стояли обоими порядками избы, расступившиеся далеко по сторонам и опроставшие в середине широкую улицу под бойкую проезжую дорогу. Не только не слыхать собачьего лая, но не видно было и самих собак, которые, конечно, вместе со всеми живыми хоронятся в тени, ищут там прохлады и, не находя ее, впадают в молчаливую и сонливую меланхолию.

Не лучше путникам и за деревней, когда дорога разбилась на объезды, перекрестки и о пять тянулась полем. По-прежнему видно было, как это поле, засеянное направо яровым, налево озимым хлебом, покато склонялось во все видимые стороны. В одном месте оно сливалось с паром и чернело, а прямо примыкало к синевшему вдалеке хвойному лесу.

На полотне дороги толстым пушистым слоем лежала сухая пыль, от которой попадавшие на наезженную дорогу лошади сфыркивали, неистово встряхивались и крутили головами. Из-под налетов пыли не видать было травы, а взметенная лошадиными ногами эта пыль клубилась густыми непроглядными облаками и залепляла все, что хочет жить и должно дышать.

Сплошной полосой этих пыльных облаков ярко и отчетливо обозначалась кривая дорога, тянувшаяся среди поломанных изгородей, между пожелтелыми полосами озимого хлеба - к лесу, прихотливыми коленами, поворотами и углами. Кажется, и не осилить ее, судя по досадным и ненужным изгибам, среди которых нет ни одного прямика.

На всем видимом один сплошной серый цвет, и самый воздух около дороги казался набитым той же серой пылью.

Опять одно у всех на уме и на словах.

- Здорово зноит! - облитый горячим потом и утираясь запыленным рукавом, замечает один.

- Больно уж марить стало! - поддерживал сосед, попадая веревочными лаптишками в мягкую кучу пыли, причем разбрасывал ее фонтанами по тропинке.

В самом деле марит: все изнемогло на солнечном припеке, и земля накалилась так, что нижний воздух пламенеет и струится. Через это начинает все играть в глазах, перемежаться и вздрагивать: и несрубленная, уцелевшая среди поля березка, и сенной сарай на лугу, и остожья сена временами и неясно появляются, мотаясь взад и вперед.

Душно. Обильный пот и непривычная слабость одолевают. Даже пташки задумались.

- Целую реку теперь выпил бы!

- Сухмень - погодка!

- Такая-то важная!

- Земля теперь про себя запас пьет; сказывают, от того и родники оскудевают.

- А ты бы лучше не поминал теперь про воду-то: без нее с души тянет!

- Бодрись, православные! Не сетуйте, не гневите угодников Божиих! -подкреплял их поучающим тоном тонкий фальцет обогнавшего молодца с длинным посохом в руках, длинными волосами, прикрытыми шапкой вроде скуфьи, и в том вековечном длиннополом подряснике, подпоясанном широким кожаным ремнем, который усвоен всеми присяжными богомольцами.

На спине его мелькнула кожаная сума вроде солдатского ранца, укрепленная сходящимися на груди крестом кожаными ремнями, и под нею какой-то сверток в клеенке. Тощее, изможденное лицо успело еще раз оглянуться на разговорщиков, но привычные ноги, обутые в кожаные сапоги, торопили его вперед по пыльной тропинке и наталкивали на новую толпу и на те же разговоры:

- Здесь не напьешься: вон как поле-то долго тянется! А где тут на реку попадешь? Ее и знаку нет. Ты, бабонька, в избу на деревне-то торкалась: пить, поди, просила. Что тебе сказывали там?

- Дай, слышь, грош... Да приходи, мол, ты, алчный человек, в наши места -мы тебя всего водой окатим и домой унести дадим.

- Тако дело, бабынька, тако празднично дело. За питье деньги стали просить - значит угодники близко. Подмонастырщина живет. Тем здесь торгуют. Всякий норовит около богомольца поживиться, и того дела он ждет круглый год.

- Он так про себя и думает: молиться ты идешь - значит денег, сколько ни на есть, имеешь при себе в кошеле.

- Погляди-ка, что еще дальше увидишь!

- Скоро ли, родители, до батюшки-то, до угодника-то дойдем? - слышался усталый и отчаянный женский голос.

- А ты, богомолица, как идешь-то: обещанием или принуждением? -подхватил вопросом, догнавший вторую толпу, присяжный богомолец с длинными волосами и кожаной калигой.

- Идешь по обету - так и терпи. Угодник это любит. Может, он и сушь-то такую умолил, чтобы тебя испытать.

- Грешные мы, а моченьки моей нету!

- Призови угодника Божия на помощь!

- Ой, не толкуй-ко ты, долговолосый! И говорить-то теперь тошнехонько! На ногах точно гири какие.

- То и хорошо: то и во спасенье!

И долговолосый круто забирал ногами вперед, наталкиваясь на новых и слыша все то же.

- Вот поле-то пройдем - лес начнется. Только бы до лесу-то добраться, -говорили одни.

- А там у них луга - это опять монастырщина. Часовенька будет, а там опять лес станет, а за лесом-то за тем он и обозначится, - утешали себя и других ближние и бывалые.

- Тошнехонько. Силушки нету!

- Вы не из мещанок ли будете?

- Дворовые были.

- Так я вас и понимал. Непривычны. Присели бы?

- Пробовала: насилу потом размялась.

- За это еще благодарите Бога - значит сила есть, а то ноги-то и совсем не пойдут. Переобулись бы - помогает, - советовал тот, который шел совсем босиком, а городские сапоги на веревочке перекинул через левое плечо.

Во всю дорогу отличался он терпеливостью и веселостью, обращал на себя общее внимание и всем нравился. Прозвали его «шустрым» и поняли в нем того весельчака, который шутками и остротами оживляет товарищество и составляет неизбежное и дорогое лицо во всякой артели, где бы она на Святой Руси ни собиралась, для какого бы промысла и ремесла ни плотилась и при каких бы условиях ни создалась. Без этого веселого человека и толпа богомольцев не могла обойтись.

- В монастыре квас выставляют даром, - поддерживал он.

- Да можно ли пить-то его? - спрашивал робкий, тихий голос всеми обижаемой бабы.

- Усердие есть - можно и голову мочить, - подтрунивал в ответ весельчак.

- В монастыре отдохнете: там женский пол почитают и ублажают. Чего пожелаете - всего довольно. И кормят.

- Ой, не грешите-тко!

- Хоть раздевайся, а легче нет! - крикливо вздыхал новый, медленно переплетая ногами вслед за другими приближавшимися уже к лесу.

Глава II

Вот и лес - монастырский бор, с желаемой прохладой. Летучая пыль сменилась под ногами зыбучим песком. Густо обступили дорогу со всех сторон ели и сосны дружной беспримесной семьей; ели, уставив свои далеко распростертые корни, точно церковные подсвечники. Словно они