Петр Столыпин. Последний русский дворянин - Сергей Валерьевич Кисин

на «необдуманные расходы» и «вторжение в военную сферу, которая является исключительной компетенцией государя». Проект удалось продавить, но большинством всего в 12 голосов. Естественно, дело как надо тут же преподнесли монарху, который заподозрил в нем подкоп под самодержавие и собственные прерогативы, неожиданно для премьера отказавшись подписывать (накануне ему устроила истерику императрица, требуя отставки «твоего дерзкого презуса»). И это когда только-только закончился Боснийский кризис.

Удар был явно нацелен по Столыпину и Коковцову. Расстроенный таким афронтом, премьер в письме царю поставил вопрос о возможности своей отставки. Николай решил стать в позу и ответил 25 апреля 1909 года: «О доверии или недоверии речи быть не может. Такова моя воля. Помните, что мы живем в России, а не за границей или в Финляндии, а потому я не допускаю мысли о чьей-нибудь отставке». В то же время он подписал рескрипт на имя Столыпина, поручающий тому выработать (совместно с военным и морским министрами) правила, более четко разграничивающие права короны и законодательных палат в военных делах.

Отставка не была принята, но один из членов Госсовета заметил: «Он остался у власти, но власть отошла от него».

Это было первое явное поражение премьера, после которого его влияние и власть покатились под гору. Теперь он ждал развязки со дня на день.

«Мой авторитет подорван, – говорил Столыпин в частном разговоре. – Меня подержат, сколько будет надобно для того, чтобы использовать мои силы, а затем выбросят за борт».

Как писал Александр Солженицын, «и всякий раз к аудиенции (а государю удобно было принимать премьер-министра лишь после 10 вечера, и то не в субботу и не в воскресенье, которое естественно отдать семье и развлечениям; а многие месяцы надо было не экипажем ехать в Петергоф, но поездами в Крым и назад, неделю в дороге, чтобы два дня поработать с государем, а с устранением революционных опасностей государь и на четыре месяца мог отбыть в Германию, отдохнуть на родине супруги), – идя на высочайший прием, всегда готовый к шатким внезапным изменениям высочайшей воли, Столыпин нес в портфеле письменную просьбу об отставке, подписанную сегодняшней датой, – и иногда подавал ее».

Теперь против премьера выступали уже не только социалисты и кадеты, но и монархисты (обидел самодержца вторжением в его полномочия), черносотенцы (слишком любит евреев), нацменьшинства (ущемляет в правах в пользу русских), поместное дворянство (напуганы развитием земельной реформы), правые и октябристы (слишком уж активный реформатор, попридержать бы коней), духовенство (слишком печется о правах старообрядцев, уж не безбожник ли?).

Непонимание было даже в среде лучших умов, интеллигенции, «соли земли», которым и пристало, казалось бы, понять широту замыслов и конечные цели реформатора. Наиболее ярко это непонимание и отчуждение проявилось в переписке Столыпина со Львом Толстым. Как вспоминала Мария Бок, «когда мой отец был уже председателем Совета министров, Толстой неоднократно писал ему, обращаясь, как к сыну своего друга. То он упрекал его в излишней строгости, то давал советы, то просил за кого-нибудь. Рассказывая об этих письмах, мой отец лишь руками разводил, говоря, что отказывается понять, как человек, которому дана была прозорливость Толстого, его знание души человеческой и глубокое пониманье жизни, как мог этот гений лепетать детски-беспомощные фразы этих якобы „политических“ писем. Папа́ еще прибавлял, до чего ему тяжело не иметь возможности удовлетворить Льва Николаевича, но исполнение его просьб почти всегда должно было повести за собой неминуемое зло».

Однако пока есть силы, Столыпин еще побьется за свои идеалы, рано его списывать в утиль. В марте 1911 года премьер бросился в отчаянный бой за проталкивание столь лелеемого им закона о западных земствах, который был годом раньше принят Думой и который столь же отчаянно тормозили правые в верхней палате.

«Антистолыпинский блок» в Госсовете провел мягкий зондаж в Царском Селе о том, как самодержец отнесется к голосованию против правительственного законопроекта (чувствовалась рука Витте). При дворе намекнули, что «клиент созрел» и уже рад бы избавиться от слишком хлопотного премьера («государь не настаивает на этом законопроекте»). Сам Николай благосклонно заметил Трепову, что сенаторам следует голосовать «по совести». По свидетельству Витте, «Трепов был очень близок к государю и пользовался особой милостью его величества, поэтому и имел право просить у его величества аудиенции для передачи различных своих государственных впечатлений и мнений».

Следует заметить, что буквально несколькими неделями ранее под давлением премьера через председателя Госсовета Михаила Акимова (помещика Саратовской губернии) он же обратился к правым в верхней палате с рекомендацией поддержать проект. И тут же «флюгер» повернулся на 180 градусов. Это был сигнал к атаке.

Ободренные правые 4 марта в лице 28 членов Госсовета проголосовали против создания национальных курий (за выступила лишь небольшая группа сенаторов во главе с братом супруги премьера Алексеем Нейдгардтом), фактически провалив законопроект (92 против 68). Иными словами, назначенные в Госсовет главным образом русские по национальности высшие сановники проголосовали против защиты интересов русского населения в губерниях, в которых их же права нарушаются.

Дураков там не было. Все прекрасно понимали, что вопрос стоит не в населении, а в самом премьере. Удар был конкретно по Столыпину и его законопроекту, который он считал важнейшим после земельного и который он вынашивал еще со времен своего гродненского губернаторства.

Премьер поставил на карту все. На следующий день после провала он в очередной раз подал прошение об отставке («работать в обстановке интриг и недоверия со стороны вашего величества я не могу»). На показное удивление государя из-за «ерундового повода» он ответил ультиматумом – или он, или Дурново с Треповым. Вроде того, что трем медведям в одной берлоге не ужиться. К тому же Столыпин потребовал (именно потребовал) распустить на несколько дней обе палаты и провести закон по 87-й статье. Осторожный Коковцов советовал не лезть в драку и еще раз внести законопроект «естественным путем» (сверхосторожность Коковцова была вполне объяснимой – именно его во всех питерских салонах называли следующим премьером). Однако потомок муромских воителей уперся. Только по 87-й – из принципа.

За него выступили великие князья Александр и Николай Михайловичи. Первый (дядя Сандро) терпеть не мог Витте и, будучи адмиралом, всячески поддерживал столыпинский курс на возрождение российского флота. Второй, как блистательный историк, как раз-таки и был человеком, способным оценить масштабность и перспективы фигуры премьера. Оба заявили государю, что без Столыпина «произойдет развал».

Николай приуныл, но рядом была вездесущая Аликс с «нашим Другом». Газеты уже вовсю пестрели заголовками об отставке Столыпина как о деле решенном. То ли по собственной инициативе, то ли по просьбе околоцарских кругов Распутин посетил