Сиротский Бруклин - Джонатан Летем

– Гигант тебя видел? – спросил я, когда мы вошли в ее дом.

– Что? – изумилась девушка.

– Великан, – пояснил я. – Ты опасаешься гиганта? – Вспомнив его и силу удара, я содрогнулся. Я все еще был слегка неустойчив, как выразился бы Минна.

Она как-то странно посмотрела на меня.

– Нет, – ответила Киммери. – Нет, просто я… Я здесь нахожусь нелегально. В этом доме есть люди, которые любят совать нос не в свое дело. Тебе надо сесть. Хочешь воды?

– Конечно, – кивнул я. – А куда мне сесть?

Квартирка Киммери состояла из небольшой прихожей, миниатюрной кухоньки (больше походившей на кокпит в космическом корабле, полный всевозможной техники) и большой комнаты. Покрытый линолеумом пол отражал огни залитого лунным светом города, проникавшие в комнату сквозь незашторенное окно. Ни ковра, ни лишней мебели – лишь в углах комнаты притулились небольшие шкафчики да крохотный магнитофон и стопка аудиокассет. Посреди комнаты стоял большой кот и со скептическим видом взирал на нас. Стены были голыми. Постелью Киммери служил плоский матрас, лежавший на полу посреди прихожей, совсем рядом с входной дверью. Мы стояли практически на нем.

– Давай-ка садись, – нервно улыбнувшись, предложила Киммери.

Рядом с ее ложем находились свеча, коробочка с влажными салфетками и небольшая стопка дешевых романов. Здесь был ее личный уголок, штаб-квартира. Интересно, спросил я себя, часто ли к ней приходят гости. Почему-то у меня возникло такое чувство, что я – первый посторонний человек, зашедший к Киммери в квартиру.

– Но почему ты не спишь там? – спросил я, указывая на большую пустую комнату. Мои слова прозвучали как-то нелепо, как оправдания побежденного боксера, рассуждающего в раздевалке о своем проигрыше. Мой туреттовский мозг требовал точности, мелких деталей. Я почувствовал, что он наконец-то просыпается.

– Люди в окна заглядывают, – пояснила Киммери, – и я чувствую себя неудобно.

– Ты могла бы повесить шторы. – Я указал на большое окно.

– Оно слишком велико, – сказала девушка. – Мне вообще не нравится эта комната. – Она, похоже, начинала сожалеть о том, что пригласила меня сюда. – Присаживайся, я принесу тебе воды.

Комната, которая ей так не нравилась, и составляла всю квартиру. А потому вместо комнаты она жила в прихожей. Но я решил больше ничего не говорить. Это убежище пришлось мне по нраву: казалось, Киммери заранее готовилась привести меня сюда и спрятать, будто знала, что я жду опасности и с неба, и из огромного мира Манхэттена, полного тайн и швейцаров.

Я уселся на ее постель, прислонился спиной к стене и вытянул ноги так, что ботинки оказались на полу. Матрас был до того тонкий, что я почувствовал, как копчик уперся прямо в пол. Только сейчас я увидел, что Киммери завязала мои шнурки двойным узлом. Я умышленно задержался на этой детали, сочтя, что раз уж я обратил внимание на такой пустяк, то сознание, пожалуй, возвращается ко мне; потом я стал вспоминать, как Киммери возилась со шнурками в такси. Я мысленно представил шишку у себя на черепе, и мое шаловливое сознание устремилось вперед, осваивая эту новую тему, а потому в голове у меня завертелись такие слова, как большая боль шикарная шишка пистолет поет сто лет и так далее.

Я решил отвлечься и стал разглядывать книги, лежавшие рядом с матрасом. Первая, написанная Алланом Уоттсом, называлась «Мудрость небезопасности». В качестве закладки среди страниц лежала сложенная втрое брошюра, напечатанная на глянцевой бумаге. Я вытащил ее из книги. Брошюра была посвящена «Йосииз», центру-убежищу дзен-буддистов, а также придорожному тайско-японскому ресторанчику, расположенному на южном побережье штата Мэн. Напечатанный в конце текста под картой телефон был обведен синим фломастером. А в заголовке брошюры было выведено крупными буквами: «МИРНОЕ МЕСТО».

Мирный мерзавец.

Мерзкий мир.

Тут в прихожую из большой комнаты вышел кот. Скользнув мимо моих вытянутых ног, он принялся точить когти о мои брюки, и тишину нарушил интересный скрипучий звук: «пока-пока-пока». Кот был черно-белого окраса, с гитлеровскими усиками; заметив, что я за ним наблюдаю, он тоже вытаращился на меня. Я сунул брошюру в карман пиджака, потом снял его и положил в уголок. Котик продолжал терзать когтями мое бедро.

– Может, ты не любишь кошек? – спросила Киммери, возвращаясь из кухни с двумя стаканами воды.

– Кошерные кошки, – с глуповатым выражением на лице пробормотал я, не в силах совладать с сильным тиком. – Пирожки с котятами, пирожки с утятами.

– Ты голоден?

– Нет, нет, – поспешно ответил я, хотя, честно говоря, это была неправда. – И кошек я люблю. – При этом я старался держать руки подальше от кисы, чтобы мои ищущие пальцы не принялись щупать ее тельце. Лучше не рисковать, иначе Туретт заставит меня извиваться по-кошачьи, да еще и мурлыкать.

Я не могу держать кошек, потому что мое поведение сводит их с ума. Я знаю это точно: как-то раз уже пытался завести кошку, настоящую красавицу – серую и грациозную, размером с пол-Киммери. Я назвал ее Курочкой за смешные звуки, которые она постоянно издавала, за привычку кружить по квартире, как курица кружит по заднему двору. Сначала Курочке нравились мои чрезмерные ласки. Она мурлыкала и терлась о мои руки, когда я гладил ее, доставляя ей удовольствие. И я удовлетворял свою потребность в ласкательных движениях – нежно поглаживал ей шейку, чесал за ушком, поглаживал щечки, чтобы она вспомнила, как мать облизывала ее, когда она была котенком, – впрочем, откуда мне знать, отчего кошки любят, когда их ласкают. Однако очень скоро Курочка ко мне охладела: ее настораживали беспокойные, судорожные движения и особенно мой лай. Она стала следить за моим взглядом, пытаясь угадать, куда это я желаю заглянуть, крутя головой, или что хочу поймать, размахивая руками вокруг себя. Курочка была сбита с толку: она узнавала в моем поведении себя. Бедная кошечка никогда не могла расслабиться. Она прыгала мне на колени и долго пристраивалась там, оглядываясь на меня, а когда наконец садилась, я издавал несколько резких воплей и хлопал ладонью по шторе.

Что хуже всего, ее страсть ласкаться разбудила в моем синдроме Туретта жажду разрушительства. Курочка подставляла свою узкую, акулью мордашку, и я начинал с силой водить по ней пальцами. В ответ она терлась мордой о мою ладонь и изгибала спину. Но тут меня схватывал тик, и я рывком убирал руку. А иногда я начинал искать ее по всей квартире и находил, когда ей хотелось поиграть в прятки или устроить мне засаду. Я хватал ее, хотя очевидно, что она – как любая другая кошка – сама предпочла бы подойти ко мне. Бывало, я прямо-таки испытывал ее терпение – например, мне приходило в голову проверить, будет ли она по-прежнему мурлыкать, если я начну гладить ее против шерсти. Позволит ли схватить ее священный хвост, когда я буду чесать ей за ушком? А что, если я попробую неожиданно прервать ее послеобеденный сладкий сон? Я пытался вселить в нее свою туреттовскую душу, словно она была восковой куколкой колдуна. Мне хотелось, чтобы эта кошка стала туреттовской кошкой. В результате у Курочки окончательно сдали нервы, она даже как-то уменьшилась и превратилась в шипящий комочек, готовый мгновенно выпустить когти. Через шесть месяцев я вынужден был найти ей новых хозяев – отдал ее в одну доминиканскую семью, жившую в соседнем доме. Они смогли вернуть ей истинную кошачью невозмутимость, но лишь после того, как бедняжка некоторое время провела, прячась от окружающих под плитой.