Гипсовый трубач - Юрий Поляков

Надо ли объяснять, что эта иезуитская версия спецслужб была жестоко осмеяна создателями документальной ленты?

— Необходимость стучать сначала на сокурсников, потом на творческих собутыльников страшно тяготила Гришу! — скорбно уточняла в кадре вдова, сидя у пылающего камина. — И муж, чтобы анестезировать больную совесть, стал пить. Много пить… Это был его вызов времени, открытый бунт против безжалостного тоталитаризма!

Про то, как много и что именно он пил, подробно, со знанием дела рассказывали видные деятели театра и кино, можно сказать, легенды отечественной культуры. В результате Гришин гений, который, может, и спускается на землю раз в столетие, погиб, удавленный безжалостным зеленым змием! В заключение выступил скорбный директор ФСБ. Он извинился перед российским народом за погубленный талант Пургача и предложил за счет спецслужб воздвигнуть ему памятник в Москве.

Некоторые горячие головы, в особенности кинокритик Берлогов и комик Желдобин, потребовали, чтобы фигуру несчастного титана поставили не где-нибудь, а прямо на Лубянке, под окнами ФСБ, на том самом месте, где прежде высился Железный Феликс, и чтоб стоял Бронзовый Пургач вечным укором заплечных дел мастерам. Но позже, поостыв и посоветовавшись, выбрали другое место — в скверике возле Театра киноактера, где Гриша частенько разминался пивом, перед тем как идти к основному месту работы — в Дом кино. Там, в скверике, он теперь и сидит, как прежде сидел при дверях…

— Вот такая история! — грустно закончил Жарынин. — А вы?! Распетушились: творческая судьба… диссиденты… Как маленький, ей-богу!

— И никто против этой подлой мистификации не протестовал?

— Никто.

— А вы?

— Я? Я даже написал воспоминания о том, как на меня повлиял Пургач. Хотя на самом деле это было, разумеется, не влияние, а возлияние. Но все не так просто. Знаете, есть тут одна онтологическая закавыка. Старый злюка Сен-Жон Перс как-то заметил: бездарность не требует доказательств, а гениальность недоказуема. Улавливаете мысль? Бездаря легко перепутать с гением, особенно в непосредственной житейской близости. Этим и пользуются…

— Ужасно! — воскликнул Кокотов.

— Выше голову, соавтор! Из той лагерной истории, которую вы мне рассказали, может получиться отличный сценарий!

— А «Гипсовый трубач»? — обидчиво спросил писатель.

— «Гипсовый трубач» тоже пригодится. Итак, продолжим…

Однако в этот вдохновенный миг зазвонил на тумбочке телефон. Жарынин, поморщившись, снял трубку и просиял:

— Она уже здесь!

— Кто?

— Телемопа!

В холле соавторов нетерпеливо ждал Огуревич. Он был явно взволнован. Мускулистые щеки в тревоге напряжены. На розовой лысине сквозь пушок, выращенный усилием воли, виднелись капельки пота.

— Телевидение приехало! — пугливо улыбаясь, сообщил он.

— Это я вызвал! — со значением объяснил Жарынин.

— Зачем?

— Но вы же просили помочь!

— Я? Да, конечно… Но лишняя огласка…

— Не повредит! Примите, Аркадий Петрович, для храбрости сто грамм внутреннего алкоголя — и вперед! Расскажите всему прогрессивному человечеству о мерзком рейдере Ибрагимбыкове и его чудовищных планах! Про то, как призаняли у него деньжат, можете умолчать.

— Я? Но ведь… Нет… Я не умею перед камерой. Я растеряюсь и скажу что-нибудь не то…

— Какие вы, однако, в торсионных полях робкие! Лучше бы осторожничали, когда вкладывали стариковские деньги в «чемадурики».

— Дмитрий Антонович, вы меня неправильно поняли. Я должностное лицо и заинтересованное. Мне неловко. Лучше, если выступит общественность. Вы, например, как режиссер и человек… Ян Казимирович… Ящик… Бездынько. Он отлично говорит!

— Бездынько? Это хорошо. Златоуст! А мы с коллегой послушаем, мы приехали сюда сценарий сочинять! Скажите еще спасибо, что я сюда телевидение вызвал!

— Спасибо, но…

— Никаких «но»… Пойдемте, пойдемте, Андрей Львович, — режиссер подхватил писателя под руку и повлек в сторону. — Нас ждет шалунья Синемопа. Итак, мы остановились на том, что Лева втянут подругой в антисоветский заговор и взят в КГБ…

— Разве? — удивился Кокотов, но, поймав на себе суровый взгляд соавтора, поправился: — Да… Его вызывают на допрос…

— …И бьют за расхищение социалистической собственности, — громко добавил жестокий кинематографист.

— Постойте! — донесся жалобный голос Огуревича. — Я забыл вам сказать. У меня есть свободный «люкс»…

— Неужели? — Жарынин остановился и резко обернулся к директору. — А прежде вы клялись, что «люкса» нет и не предвидится!

— Я держал его для Меделянского.

— Так что же?

— Он задерживается в Брюсселе.

— Правда?

— Правда! — подтвердил Аркадий Петрович, глядя в пространство остекленевшими от честности глазами.

— Когда я могу переехать в «люкс»?

— Хоть сейчас.

— Ну, тогда ладно, так и быть! Пойдемте, Андрей Львович, на баррикады эфира!

Соавторы бодро направились к выходу и не видели, что произошло дальше. А жаль! Из-за колонны вышла ражая Зинаида Афанасьевна и вплотную подошла к супругу.

— Я правильно поступил, рыбонька? — жалобно спросил Огуревич.

— Правильно! — кивнула «рыбонька» и коротким ударом в корпус отправила мужа в нокдаун.

— За что? — согнувшись и задыхаясь, взмолился Аркадий Петрович.

— Я знаю, кого ты хотел поселить в «люксе»! Лапузину! Дрянь!

…После полутемного холла яркий уличный день заставил Кокотова зажмуриться. Открыв глаза, он обнаружил перед входом автобус с надписью «ТВ-Плюс». Неторопливый бородатый оператор в пятнистой форме спецназовца и высоких десантных башмаках укреплял на треноге камеру. Делал он это с таким угрюмым лицом, словно устанавливал станковый пулемет, чтобы перекрошить, к чертовой матери, всех окружающих. Молоденький звукооператор в бейсболке, разматывая провода, поглядывал на него с некоторой опаской.

Поодаль толпились насельники. Тихо переговариваясь, они внимательно следили за происходящим. Два древних солиста ансамбля песни и пляски Красной Армии обменивались мнениями о том, как удивительно со времен их активной плясовой молодости изменилась военная форма. А некогда знаменитая телевизионная красавица, народная дикторша Жиличкина, усохшая почти до энтомологических размеров, восхищалась тем, насколько преобразились телекамеры, которые прежде напоминали средних размеров шкаф, поставленный на колесики и снабженный объективом величиной с супницу.

На скамейке, развалившись, сидел благодушный Агдамыч. Наблюдая телевизионную суету с тихой мудростью вовремя похмелившегося русского человека, он при этом бдительно следил за сохранностью привинченных латунных табличек. В отдаленье по аллее нервно бегал Жуков-Хаит, иногда он останавливался, доставал из кармана бумажку, заглядывал в нее и снова устремлялся вперед.