Вчерашняя вечность - Борис Хазанов

«Откуда ты знаешь, что мои настроения изменились?»

«Я думаю, жизнь тебя научила».

Он поднялся и подошёл к окну.

«Пурга-то какая».

Руки в карманах форменных брюк, крепкий затылок. А тогда — ещё мальчишеский, с ямкой. Медленно вращается в тёплом тумане, переливаясь цветными огнями, люстра шикарного ресторана «Савой». Официантка в кокетливом фартучке, в короткой тесной юбке на роскошных бёдрах. Обращается только к Серёже. Он всегда при деньгах… Жирный голос конферансье.

Сегодня у нас в гостях…

Там в углу сидит похожая на Целиковскую.

Вдоль по Питерской. С кала-а! Кольчиком. Да эх-ы.

Генерал вернулся к столу.

«Наше государство, к твоему сведению, да, наше социалистическое государство, устроено так, что критиковать его, а точнее сказать — клеветать на него — нельзя. Недопустимо. Почему? — Он разливает остатки зелья по стаканам. — Да потому, что это значит требовать перемен. А любые более или менее серьёзные перемены, реформы и так далее для нашей системы опасны. Наше государство — монолит. Каков он есть, таков он и есть. Это не глина, которую можно мять так и сяк. Попрошу меня не перебивать».

Едет миленький, сам на троечике.

«Ты меня слушаешь?»

«Слушаю, слушаю…»

«А теперь вспомни, что ты говорил. Как был настроен. Я-то хорошо помню».

«Ещё бы. Всё записывал».

«Записывал или не записывал, не обо мне речь. Ты говорил, что у нас фашистский строй. Как у немцев. Говорил? Говорил. Что ж, — Сергей усмехнулся, — может быть, и фашистский. Смотря как посмореть. Ну и что? Что с того, я спрашиваю!»

Усмехнулся и писатель углом рта.

«Давай, — сказал гость, берясь за стакан. — Во-первых, неизвестно, что лучше. Во всяком случае, благодаря этому строю мы победили… Это режим твёрдого руководства, вот что важно. Для России тем более. А во-вторых…»

Он стукнул своим стаканом о стакан писателя.

«А во-вторых, и это, брат, самое главное… Ничего менять нельзя, вот в чём дело-то. Ни-ни! Что есть, то есть. Иначе начнётся такое, что… Русский народ — это, может быть, самый терпеливый народ на свете. Но если ослабить узду…»

Генерал погрозил пальцем, раздавил в блюдце окурок.

«Тебе, может быть, и казалось, что надо сказать правду, открыть людям глаза… Ишь какой нашёлся! У кого голова на плечах, тот знает правду… И помалкивает. В государственных делах, в которых такие, как ты, ни хрена ни смыслят, правда — заруби это себе на носу! — она подчас хуже всякой лжи. Вреднее всякой лжи! Да и что это значит, сказать правду? Это значит призывать к перевороту. Вот так, друже. Сегодня ты говоришь мне, завтра скажешь другим. Слабых, неустойчивых людей сколько угодно. Особенно среди тогдашней молодёжи. Уж нам-то это хорошо известно… Вот они и подумают: а на хера всё это терпеть? Пора приступать к делу. Да ты и сам, кажется, собирался… я уж не помню. Прокламации, что ли, разбрасывать…»

Он снова взглянул на часы, нахмурился. Вынул блокнот.

«Вот что. Мне неудобно выходить…»

Держа в руках исписанный листок, писатель прочёл: Живо. Одна нога здесь, другая там. Генерал Колесников.

Писатель вышел из подъезда, приблизился к чёрному лимузину и, смахнув снег со стекла, показал человеку записку. Вскоре позвонили в коридоре. Писатель принял от шофёра новый пакет, бутылку…

Время отступило. В полутьме гость и хозяин сидели, понурясь, за столом, жевали, о чём-то думали, подносили к губам спасительное зелье. А помнишь, говорил один. Как мы с тобой. Как не помнить. Молодость, она, того… Была и сплыла. И не успели оглянуться. А эту помнишь. Как же… Было дело под Полтавой. Ничего у меня с ней не вышло. Между прочим, вспомни. Какое было время: баб сколько угодно. А мы, лопухи. Вообще ничего не вышло. Вот так, брат. Жизнь-то, а? Как обернулась. Ты уж меня прости. Да чего там. Кто старое помянет… Может, тебе помочь. Да чего там помогать. Ты как живёшь-то. Да ничего, помаленьку. Живу, хлеб жую. Один живёшь. Да как тебе сказать. Может, тебе чего надо. Ты скажи. За тебя, друг. Надоела мне вся эта жизнь, ты не смотри, что я в таких чинах… Вот так — пальцем по горлу — надоела. Повидались-таки. Брат! за тебя! Обнимались, утирали слезу, тихонько пели.

Я вечор, молода. Во пиру была!

1 марта 1977

Что за день, думал писатель. Ноги тащили его к зловещему зданию. Такая же пасмурная погода стояла и в тот день, обманчивая петербургская весна. Мостовая блестела от сырости. Был даже, кажется, тот же день недели. Дым рассеялся, самодержец выбрался из кареты. «Хорош, — сказал он, взглянув на Рысакова, и, отвернувшись, пробормотал: — Un joli monsieur[44]». Он ждал смерти вот уже сколько лет. Кажется, снова обошлось. «Ваше величество, — кто-то подбежал, — вы ранены?» — «Я нет. Слава Богу. А вот…» — кивнул на двух умирающих: конвойного казака и прохожего мальчика. В эту минуту писатель, войдя в подъезд, предъявил повестку и паспорт.

Царь шёл нетвёрдой походкой к решётке канала, к человеку, который стоял у решётки, скрестив руки. Человек не снял шапку. Царь смотрел на него с любопытством. Человек поднял руки и сделал шаг навстречу. В руках был пакет. Бомба шмякнулась о булыжную мостовую, император, с помутившимся взором, в клочьях обгоревшей одежды, с полуоторванными ногами сидел в луже крови, прислонясь к решётке, а в двух шагах от него на мостовой, с развороченным животом лежал Гриневицкий.

Писатель явился, как положено, на Кузнецкий мост для допроса после домашнего обыска и изъятия компрометирующих материалов. Ему указали комнатку слева от проходной, окно забрано решёткой, стол и два стула. Минут через пять вошёл человек в штатском. Он был русоволос, ни стар, ни молод, со светлым невыразительным лицом. Поздоровался кивком, сел напротив, вынул портсигар. Курите?

Писатель покачал головой.

«Ну и я не курю», — сказал сотрудник, не назвавший себя, и спрятал портсигар.

«Ну что ж… — проговорил он, не спуская светлых глаз с посетителя. Впечатление такое, что он одновременно смотрит на тебя и сквозь тебя. Мысленно прикидываешь: капитан, майор? — О чём же, стало быть, мы с вами будем беседовать?»

Подследственный сделал неопределённое движение, дескать, это уж ваше дело.

«Давайте сразу договоримся. Я никаких протоколов составлять не собираюсь, хотел бы просто с вами потолковать, а вас попрошу не хитрить, не притворяться, что вы не понимаете, в чём дело, для чего вас вызвали… Одним словом, не строить из себя целку!»

Он употребил это непристойное выражение просто и непринуждённо, как если бы оно давно стало общеупотребительным, — что, вообще говоря, так и было — и тем давая понять, что сама обстановка беседы должна быть непринуждённой. Однако в этой конторе все слова надлежит понимать по-особому. «Потолковать» — это было в некотором роде нововведение. Писатель насторожился.