Печать Медичи - Тереза Бреслин

Однажды маэстро пошел на виа делла Стуфа без меня и забрал свою картину. Он принес ее в монастырь, завернув в красивую ткань, которую, наверное, дала ему сама донна Лиза.

Портрет так и оставался завернутым в эту ткань после нашего переезда во Фьезоле. Изредка хозяин разворачивал картину, иногда работал над ней, а порой просто стоял и задумчиво на нее глядел — по целому часу и даже дольше. Она сопровождала его во всех дальнейших странствиях.

До конца жизни он никогда с нею не расставался.

Мы ждали до глубокой ночи.

Фелипе нашел большую повозку и двух тяжеловозов. При свете луны и приглушенных фонарей мы аккуратно погрузили летающую машину, еще до первых лучей проехали мимо сонных караульных у городских ворот и выбрались на петляющую дорогу, ведущую во Фьезоле.

Фелипе, озабоченный доходами хозяйства, настаивал на переезде. Городской Совет не только прекратил выплаты, но и требовал, чтобы мы возвратили ранее выплаченные деньги. Зороастро сообщил об этом сводному дяде хозяина, брату его мачехи, и тот настоял, чтобы мы провели какое-то время у него. Поскольку он был каноником, то мог найти достаточно места в церкви, чтобы разместить нас всех.

Лошади тяжело дышали, поднимая повозку в гору. Мы с Зороастро стояли в повозке и держали раму огромной птицы, чтобы она не покорежилась во время тряски на ухабах. Когда линия холмов на востоке явственно выступила в первых лучах солнца, Зороастро принялся распевать.

— Заткнись! — прикрикнул на него Фелипе, сидевший на козлах. — Мы выехали затемно не для того, чтобы привлекать лишнее внимание. А твой кошачий концерт разносится на мили вокруг.

— Ты просто завидуешь тому, как здорово я пою! — рассмеялся в ответ Зороастро, и я увидел, как блеснули в темноте его зубы.

Но он замолчал, подчинившись приказу Фелипе, и единственными звуками, сопровождавшими нас в ту ночь, были тяжелое дыхание лошадей и стук их копыт по дороге.

Сводного дядюшку хозяина звали дон Алессандро Амадори. Любой ребенок был бы счастлив иметь такого дядю. Щедрый, добродушный и внимательный человек, он все приготовил к нашему приезду, включая комнаты для нас и специальное место для летающей машины. Ее поместили в сарае, на некотором расстоянии от дома, вдали от глаз слуг и случайных гостей. В том же сарае я кинул на пол свой тюфяк: я собирался охранять машину и не спускать с нее глаз.

В тот вечер мы сели за общий ужин. Расставляя на столе тарелки и кубки, я вдруг заметил, как внимательно разглядывает меня каноник. Как это священникам удается смотреть на вас так, что у вас вся душа выворачивается наизнанку? Пока мы ели, я то и дело ловил на себе его взгляд.

— Изабелла д'Эсте.

Я брал с общего блюда кусок хлеба, когда он произнес имя маркизы Мантуйской, той самой Изабеллы, что была сестрой Альфонсо Феррарского, человека, женившегося на Лукреции Борджа.

— Эта женщина так настойчива в своих просьбах, — сказал каноник моему хозяину. — Она знает, что я связан с тобой, и просила меня, чтобы я уговорил тебя закончить ее портрет. — Он рассмеялся. — Напиши хоть что-нибудь! А то она от меня не отстанет! Я начинаю думать, что это рок свел меня с ней во время свадьбы ее брата в Ферраре!

— А ведь Маттео тоже был в Ферраре в то время, — заметил хозяин.

У меня рот был набит хлебом. Это спасло меня от обязательного ответа, и я ограничился просто кивком.

— О да! — воскликнул Фелипе. — Маттео рассказал нам чудесную историю о том, как во время своего торжественного въезда в город прекрасная Лукреция упала с лошади. Он даже описал нам ее платье из золотой ткани, отороченной пурпурным атласом.

Салаи наклонился ко мне и прошептал мне в ухо:

— Ну, сейчас мы увидим, какой ты жалкий лгун!

— У тебя восхитительная память, Маттео! — сказал каноник. — Именно так она и была одета. И действительно, ее лошадь встала на дыбы, когда грянули пушки. Все как ты и рассказывал. Но потом Лукреция пришла в себя и снова села верхом. Толпа приветствовала ее мужество.

Салаи сверкнул на меня глазами.

— А как ты очутился в то время в Ферраре? — обратился ко мне каноник. Хлеб застрял у меня в горле. — С кем ты там был?

Я проглотил хлеб и пробормотал:

— С бабушкой.

Хозяин пристально посмотрел на меня.

Слишком поздно я вспомнил, что говорил ему, будто бабушка умерла до того, как я попал в Феррару.

— Тогда вполне возможно, что я видел тебя в толпе, — продолжал каноник. — Поэтому мне и кажется знакомым твое лицо.

У меня сдавило сердце. Я вспомнил этот взгляд. Но что известно дону Алессандро? Ведь я получил печать Медичи из рук священника. Этот каноник — не тот священник, но, возможно, когда я впервые встретился с отцом Альбиери, он находился где-то поблизости, хотя я его и не видел. Лишь усилие воли помогло мне не дотронуться до мешочка, висевшего у меня на шее.

Но каноник, похоже, потерял интерес ко мне, и разговор потек по другому руслу.

— Феррара решила не подчиняться Папе. Плохо им придется, если он завоюет их государство.

— Правда, Франческо Гонзага из Мантуи, гонфалоньер папских войск, страстно влюблен в Лукрецию. Вероятно, она надеется, что сможет манипулировать им в своих интересах, — заметил хозяин.

— Более приятный способ вести дела, чем тот, что предпочитал ее братец.

— Чезаре Борджа был хорошим правителем, — сказал Фелипе.

Его слова поразили меня.

— Эти мелкие князьки со своими распрями раздирают Италию своей враждой, и она оказывается беззащитной перед лицом любого завоевателя, — продолжал Фелипе. — У них одна забота — набить свои дворцы золотом, и им наплевать на то, каким образом управляются их владения. Когда Валентино установил свою власть, он назначил судей и законников, так что деловые люди вправе были ожидать, что наступит время честных сделок.

Я пошел в свой сарай, когда солнце уже садилось в долине.

Охряные стены и красные крыши Фьезоле соперничали с красками самой природы. С террасы мне были видны река, поля и деревья, за ними — башни и колокольни Флоренции, а над городом — купол всего мира. Медным костром горел шар на фонаре в последних лучах заходящего солнца.

Красота этого зрелища начала рассеивать мое возбуждение.

Однако в ту ночь мне пришлось выдержать еще один, последний удар.

Грациано, оставшийся в городе для того, чтобы уладить кое-какие дела в монастыре, приехал во Фьезоле поздно вечером и привез с собой почту. Одно из писем было адресовано мне. Он разыскал меня в сарае.

— Маттео, я принес тебе плохие вести. Страшное несчастье случилось со стариком писцом, что обычно сидел у Понте Веккьо.

— Какое несчастье? — спросил я. — Что случилось?