Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках - Михаил Одинцов

Петров вскоре после его ухода прибежал на КП и притащил в своей пилотке бронебойные сердечники и осколки снарядов, которые собрал в фюзеляже у бронеплиты, прикрывающей задний бак самолета. В нарушение всех правил заскочил в землянку, где находились летчики и командиры за подготовкой к очередному вылету, и высыпал из пилотки все на стол начальнику штаба.

— Вот, посмотрите, почему Осипов живой. А то «бросил»! — И, не дожидаясь ответа, выскочил из землянки.

Перед Сергеевым на бумагах лежало около полукилограмма разной формы осколков, от которых на КП запахло порохом и боем. Матвей почувствовал, как по спине просквозил холодный ветерок, напряглись и мышцы ног.

Неловкость и тишину прервал Мельник:

— Ну, не будем усложнять ситуацию. Погорячился сначала начальник штаба, а теперь техник самолета. И одному, и другому было больно… На войне всякое бывает, а люди остаются людьми… Осипов, забирай свой металлолом и распоряжайся им как знаешь. А взаимные обиды надо забыть…

Сделанные им после этого еще два вылета так и не смогли вывести Матвея из состояния раздражения: обида не проходила.

И вот только теперь, когда сам Митрохин разобрал их совместный полет, при всех сказал ему «спасибо» и объявил, что он его представляет к высокой награде за верность службе, мастерство и смелость, Осипов был рад, что справедливость восторжествовала, но стеснялся перед товарищами. Стеснялся не за свои действия, а за то, как они были оценены командиром полка. В своем поступке он ничего героического не видел и был уверен, что любой из сидящих на разборе пилотов вел бы себя точно так же.

Поздравления ребят с предстоящей наградой породили у него чувство вины перед ними, потому что они воевали нисколько не хуже. И если уж награждать, то они все этого тоже заслуживают.

Однако признание правильности его действий, сознание того, что он представляется за этот вылет к правительственной награде, искренние поздравления товарищей-пилотов, которые не очень-то щедры на похвалу, пробудили в его душе, кроме радостного смущения, и другое чувство, чувство гордости. Оно было порождено не зазнайством, не ощущением своего превосходства над другими. Нет, он по-человечески гордился тем, что ему удалось справиться с собой и с «мессершмиттами» в таком непростом бою. И радовался, что не только он, но и самолет выдержал тяжелое испытание. А наедине все мысленно прокручивал перипетии воздушного боя, выписывая плюсы и минусы, особенно минусы, в маневрировании и прицеливании. Он знал, что этот бой никогда не забудет, но все же придирчиво записал его в свою тетрадку заметок о тактике боевых действий, в которой негласно фиксировался фронтовой опыт полка.

Осипов был увлечен Светланой. Он каждый раз переживал радость встречи как бы впервые. И не хотел, и не умел этому праздничному ощущению сопротивляться, хотя понимал всю призрачность дальнейших встреч, продолжения их дружбы. Он знал, что любой день, а может быть, и следующий вылет могут внести в их жизнь, в отношения печальный разрыв. Матвея непрерывно влекло к этой милой девушке, в которой он видел доброту и целомудрие. Когда Матвей смотрел на Свету, то все окружающее куда-то пропадало, растворялось, а была только она в своем скромном платьице. Взгляд ее больших голубых глаз не искал собеседника, не останавливал его, не испытывал над ним свою власть. Обращенный в себя, он был кроток и мягок… Матвей хотел уловить, в чем же заключается прелесть ее лица: оно поражало его, видимо, не красотой и определенностью черт и линий, а чем-то совсем другим, что обычно называют обаянием и пленительностью. И чем больше он смотрел на нее, тем очевидней ему представлялось, что она ему давно знакома и напоминает кого-то, кого он хорошо знает.

Матвей не видел Светлану уже несколько дней. За ужином, опять отдав товарищам свои сто граммов, он наскоро выпил стакан чаю и теперь, отпросившись у командира, торопливо шел к школе.

Светлана! Матвей еще издали увидел ее фигурку на крыльце школы, где он впервые ждал ее вечером. Начавшиеся сумерки уже немного затушевывали определенность очертаний, красок, и на фоне стены выделялся только силуэт Светланы. Совсем вблизи он разглядел, что она улыбается ему, а широко раскрытые глаза ждут.

— Света-цветочек, здравствуй! Я быстро умоюсь и…

— Здравствуй, Матвей, а я предлагаю другое.

— Что же?

— Бери полотенце, и пойдем к речке. А там решишь, просто умыться или искупаться.

— Вот здорово! Я — «за». Хорошо придумала!

Ни ждать, ни торопиться теперь уже было не нужно — они были вместе и теперь медленно, вдоль дороги, шли к реке. Скрывшееся за горизонт солнце еще ярко подсвечивало западную часть неба. На его бордово-желто-голубом, просветленном из глубины фоне черными горбами резко выделялся далекий правый берег Оскола. Улица оборвалась, и вместо горклого запаха дорожной пыли, жилья и придорожной полыни повеяло луговым воздухом. Запахло водой, зеленью и егце чем-то прелым. В тишине слышалось кваканье лягушек, а издалека негромко доносился звук работающих автомобильных или танковых моторов да своеобразный бочкообразный гул понтонного моста, по которому двигались войска.

— Ох и благодать! Света, а где купаться? Ведь до реки еще километра два.

— Мы туда не пойдем. Недалеко есть протока. Еще метров двести.

— Ладно. А ты будешь купаться?

— Я — нет. А тебе надо. День-то был не только длинный, небось и трудный.

— Да, как всегда. Утром встали рано, а будет ли вечер — не знаешь.

— Летали сегодня?

— Летали все. Без этого нельзя.

— Я каждый день так волнуюсь и переживаю! Ведь не бывает дня, чтобы кого-то не досчитались. Просто страх. Ну, когда все это кончится?

— Да, неважные пока у нас дела. Наверное, не удержимся, и отступать снова придется. Вам с мамой надо уходить. Езжайте на Урал. Я дам свой адрес. Там моя мама с родственниками что-нибудь придумают, устроят.

— Мама не хочет. Говорит, все растеряемся, если уедем, потом не найдем друг друга… Матвей, вот здесь мы купаемся. Вон мосток Раздевайся на нем — и в воду. Тут неглубоко.

Протока была неширока. Небо опрокинуло в зеркало реки оба берега с деревьями и густым кустарником. Плотные тени у берега углубляли дно, а на середине, где течение было быстрее, тени дробились блестящей чешуей мелкой ряби, вода светлела. Протока как бы мелела. Матвей взглянул благодарно на Светлану и, спустившись по короткой тропинке, оказался на двоившемся в реке мостике. Снял ремень с оружием, расстегнул гимнастерку и оглянулся. Девушка засмеялась:

— Ну, хорошо, я отойду, а залезешь в воду — крикнешь.

Матвей сначала проверил дно, а потом окунулся с головой. Вода за день нагрелась, пахла тиной и рыбой.

Радостно крикнул:

— Я в воде!

И поплыл к другому берегу. Но там течение было медленнее: дно заросло водорослями, которые цеплялись за руки, ноги, щекотали грудь, и Матвей повернул обратно.