Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори

— Обманщик и предатель, как все йоркисты! — снова припечатала миледи, глядя мне прямо в глаза. — Как и все сторонники Белой розы! Такой же обманщик, как и сама Белая роза!

* * *

Вскоре королева-мать сообщила мне, что в начале лета мы переберемся в Норидж, поскольку король, как обычно, намерен показаться народу своей страны. Ему также необходимо провести несколько заседаний королевского суда. По напряженному выражению лица миледи я сразу догадалась, что она лжет, но перечить ей не стала. Вместо этого я решила выждать, пока она с головой уйдет в подготовку поездки Генриха по стране, и как-то в конце апреля сказала всем, что плохо себя чувствую и хочу несколько дней провести в постели. Я велела Мэгги охранять дверь в мою спальню, никого туда не пускать и всем говорить, что я сплю, а сама надела самое простое платье, накинула темный плащ и выскользнула за пределы дворца на внешний пирс. Там я наняла перевозчика, который согласился отвезти меня вниз по реке.

На воде было холодно, дул пронзительный ветер, но это послужило лишним поводом для того, чтобы я совсем низко опустила капюшон плаща, а лицо закутала шарфом. Мой грум отправился со мной, не зная, куда мы едем, и очень тревожился, догадываясь, что мы делаем нечто запретное. Лодка плыла быстро, подгоняемая течением и отливом. Назад она, разумеется, будет плыть гораздо медленней, но я так рассчитала время, что к моменту моего возвращения как раз должен будет начаться прилив, он и поможет нам побыстрее вернуться в Шин.

Наконец лодка причалила к лестнице аббатства, спускавшейся прямо к воде; Вес, мой грум, ловко прыгнул на ступени и протянул мне руки. Лодочник пообещал, что непременно дождется моего возвращения и отвезет нас назад, в Шин; хитрый блеск его глаз свидетельствовал о том, что он явно считает меня какой-то юной фрейлиной, тайком отправившейся на свидание с любовником. Я поднялась по мокрым ступеням на мостик, отделявший аббатство от реки, прошла вдоль стены и оказалась перед главными воротами. Позвонив в колокол возле сторожки привратника, я стала ждать, прислонившись к стене из темно-красного кирпича.

В огромных воротах приоткрылась маленькая дверка.

— Я бы хотела повидаться… — начала я и вдруг запнулась, не зная, как здесь теперь называют мою мать — ведь она больше не королева, да к тому же подозревается в предательстве. Честно говоря, я не была уверена даже в том, здесь ли она, а если здесь, то живет ли под своим настоящим именем.

— Вы хотите видеть ее милость вдовствующую королеву? — резким тоном спросила привратница, словно и не было никакого сражения при Босуорте, словно древо Плантагенетов по-прежнему цветет пышным цветом в садах Англии. Она распахнула передо мной дверь и впустила меня, жестом указав моему груму, чтобы тот ждал снаружи.

— Откуда вы узнали, что я именно ее имела в виду? — спросила я.

Привратница улыбнулась.

— Вы не первая, кто к ней приходит, и, думается, далеко не последняя, — сказала она и повела меня по тщательно выкошенной траве к кельям в правом крыле здания. — Наша королева — великая женщина; люди всегда будут ей верны. Она сейчас в часовне, — монахиня кивнула в сторону церкви, перед которой виднелось кладбище, — но вы можете подождать в ее келье; она скоро вернется.

Она проводила меня в чистую комнату с выбеленными стенами и книжными полками, на которых стояли любимые книги матери — и тщательно переплетенные старинные манускрипты, и те, что исполнены были в новой[43]печати. На стене висело распятие из слоновой кости и золота; рядом с креслом, стоявшим возле камина, лежала в шкатулке маленькая ночная рубашечка, которую мать явно шила для своего внука Артура. Все выглядело несколько иначе, чем я себе представляла, и я на мгновение даже заколебалась, остановившись на пороге и чувствуя, что от испытанного облегчения у меня подкашиваются ноги. Моя мать, безусловно, находилась не в темнице, не в холодной башне, не в мрачной келье бедного монастыря, а устроилась вполне уютно, по своему вкусу — как, собственно, и поступала всегда.

За дверью, ведущей в соседнюю комнату, виднелась ее кровать под балдахином, застеленная чудесными вышитыми простынями из тонкого полотна. Это была обстановка отнюдь не узницы, вынужденной терпеть голод и одиночество в тюремной камере; скорее моя мать жила в этом монастыре точно удалившаяся от дел королева, и было совершенно ясно, что все здесь всецело в ее распоряжении.

Я присела на табурет поближе к огню, но вскоре услышала знакомые быстрые шаги по двору, вымощенному плиткой, дверь отворилась, на пороге появилась моя мать, и я бросилась в ее объятия. Я плакала, как ребенок, а она меня утешала и успокаивала; потом мы с ней долго сидели у огня, и она, нежно сжимая мои руки, улыбалась мне и, как всегда, уверяла, что все будет хорошо.

— Но ты ведь не можешь просто взять и уйти отсюда? — сказала я; это прозвучало почти как утверждение.

— Нет, не могу, — согласилась она. — А что, ты просила Генриха выпустить меня на свободу?

— Конечно. Как только ты исчезла. Он, разумеется, отказал.

— Я так и думала. Нет, дорогая, мне придется остаться здесь. По крайней мере, пока. Как твои сестры?

— Здоровы. Кэтрин и Бриджет учатся; я им сказала, что ты решила на время уединиться в монастыре. Бриджет, естественно, просилась к тебе. Говорит, что ей тоже «претит тщеславие света».

Мать улыбнулась.

— Ну да, мы ведь хотели отдать ее Церкви. И она всегда воспринимала это в высшей степени серьезно. А как мои племянники? Как Джон де ла Поль?

— Джон исчез! — выпалила я, и материны пальцы крепче сжали мою руку.

— Арестован? — спросила она.

Я покачала головой.

— Бежал. И я не уверена даже, правду ли ты мне говоришь или просто делаешь вид, что не знаешь этого.

Но мать промолчала, и я снова пошла в наступление:

— Генрих сказал, что у него имеются свидетельства твоей измены. Неужели ты действуешь против нас?

— Против вас? — переспросила она.

— Да, против нас, Тюдоров. — Я слегка покраснела.

— Ага, значит, против вас, Тюдоров, — повторила она. — А ты знаешь, что именно Генриху обо мне известно?

— Ну, например, он знает, что ты состояла в переписке с тетей Маргарет, что ты призывала своих друзей-йоркистов к мятежу. Он также упоминал тетю Элизабет и даже бабушку, герцогиню Сесилию.

Она кивнула и спросила:

— И больше ничего?

— Мама, но этого более чем достаточно!

— Да, конечно. Но, видишь ли, Элизабет, ему, возможно, известно и еще кое-что.

— Значит, это еще не все? — Я не скрывала охватившего меня ужаса.