Колодец пророков - Юрий Козлов

– Если я тебя правильно понял, – вздохнул Илларионов-младший, – за каждым ходит его персональная смерть. Куда же она девается после того как, так сказать, выполнит свою миссию? Тоже… умирает? Или сразу становится слева снизу и чуть в стороне от очередного младенца?

– Ты задаешь вопросы, на которые нет ответов, – покачал головой отец, – во всяком случае, в доступном нам понятийном ряду.

– А в недоступном? – Илларионов-младший вспомнил зеркало генерала Толстого, ворона с кровавой слезой на черной блестящей щеке.

– Я думаю, – посмотрел в окно на секущий розгами ветвей мокрый черный воздух парк отец, – есть сила, которая сильнее смерти. Видишь ли, беда, а точнее суть мира – в его бесконечности. За каждым абсолютом, – а смерть, согласись, это абсолют, – неизменно следует что-то еще более абсолютное.

– То есть бессмертие возможно? – воскликнул Илларионов-младший. Он был молод, полон сил, ему хотелось жить вечно.

– Пред чередой абсолютов, – задумчиво произнес отец, – смерть – такая же пыль, как все житейское у ее престола… Как выясняется, престола мнимого… Ты можешь себе представить, – поднял на сына тяжелый, окаменевший какой-то взгляд, – какая же тогда невидимая – бактериальная – пыль пред бесконечной чередой этих сил… наша жизнь? Я так отвечу на твой вопрос: данная наша жизнь абсолютно конечна. Но конец – смерть – благо в сравнении с теми силами, которые почитаются нами за бессмертие.

– Но та сила может потеснить смерть? – помнится, спросил Илларионов-младший, сам не вполне понимая, что имеет в виду.

– Вероятно, – пожал плечами отец. – Но зачем? Любые изменения и превращения в стопроцентно конечном мире, в принципе, не имеют ни смысла, ни значения.

– Значит, наши привязанности в земной жизни, – уточнил Илларионов-младший, – та же самая пыль, ничто… там?

Отец долго молчал, как бы глядя сквозь него. Определенно, он смотрел под левую руку сына и чуть в сторону. Илларионову-младшему показалось, что отец смотрит прямо на его смерть, испрашивая у нее какого-то совета, потому что смерть, как он только что объяснил – превосходный и лучший среди прочих советчик.

– Единственное, что я могу тебе сказать, – наконец прервал молчание отец, – это то, что любой знак, любая весть оттуда – предвестие скорого собственного конца. Смерть, если угодно, твой шит в этой жизни. Она чуть отодвигается, пропуская знак или весть оттуда. Но получив знак или весть, ты обречен, твой скорый конец предопределен, и это… не тот конец, к какому тебя бы подвела естественным путем твоя смерть. Грубо говоря, смерть отступает от тебя. Ты переходишь в ведение сил, неизмеримо более… жестоких… нечеловеческих, чем просто смерть.

…Илларионов уже стоял на углу Тверской под огромным гелиотелеэкраном, не устающим транслировать рекламу американского клюквенного сока. Может быть это только показалось Илларионову, но он вдруг увидел, как зеленоватый вечерний воздух тяжело и мощно, подобно морской волне, колыхнулся снизу и чуть слева от залитого алым клюквенным соком гелиотелеэкрана. Илларионов в ужасе прислушался, но не услышал ничего, кроме шума машин, шарканья ног, гула голосов, одним словом, обычных уличных звуков.

До встречи с господином Джонсоном-Джонсоном оставалось совсем немного времени. Илларионов более ни мгновения не сомневался, что выполнит задание генерала Толстого.

В этот самый момент реклама клюквенного сока исчезла с гелиотелеэкрана. Появилась заставка новостей.

Симпатичная дикторша с неуловимо порочным лицом сообщила, что лидер гулийских сепаратистов, президент самопровозглашенной республики Гулистан генерал Каспар Сактаганов погиб во время танковой атаки федеральных войск на станицу Отрадная в результате прямого попадания танкового снаряда. Останки генерала Сактаганова удалось идентифицировать по обнаруженной на месте взрыва пилотке. Группа крови на пилотке, согласно утверждению медицинского эксперта военной прокуратуры, совпадает с группой крови генерала Сактаганова.

Конечно, майор Пухов сильно рисковал, отправляясь на трофейном джипе в скором гриме в мотель «Глория» – укрепленную базу гулийцев в столице России – но, как и всегда в подобных случаях, он утешал себя мыслью, что предстоящий риск, в сущности, ничтожен в сравнении с определенно имевшим место риском его появления на свет. В отличие от Иммануила Канта, душу которого, как известно, наполняло «все возрастающим изумлением» созерцание звездного неба над головой и морального закона внутри него (Иммануила Канта), душу майора-спецназовца Пухова «все возрастающим изумлением» наполняла констатация простого, но не перестающего быть от этого фантастическим, факта, что он до сих пор жив. Его могли столько раз убить, но почему-то не убили, что майор давно (и с облегчением) перестал рассматривать собственную жизнь как нечто принадлежащее исключительно ему. Жизнь майора Пухова являлась, выражаясь языком генерала Толстого, «невостребованным до поры достоянием». «Чьим?» – помнится, попробовал выяснить майор. «Не знаю, сынок, – пожал плечами генерал Толстой, – считай, что тебя несет теплое течение Гольфстрим». «Во льды?», – не то спросил, не то подумал вслух Пухов. «Теплые течения всегда несут во льды, – вздохнул генерал Толстой. – Не думай об этом. Ты даже не успеешь заметить этих льдов».

У генерала Толстого всегда имелось под рукой несколько вариантов толкования законов мироздания, порой совершенно взаимоисключающих.

С некоторых пор майор Пухов обратил внимание, что принцип взаимоисключения становится отправным (краеугольным, как сказал бы философ) в большинстве рассуждений генерала.

Когда – много лет назад – Пухов познакомился с генералом Толстым, тот был кругл, как колобок, румян, щекаст, на голове – прореженный ежик седых волос.

Последний раз они встречались (парились в музейной баньке на загадочном лубянском этаже) совсем недавно.

Майор уже работал у Дровосека, ездил на солидном полубронированном «BMW» цвета ночи. Он заметил, что когда на его серо-черный лимузин падал лунный свет, тот становился мельхиоровым и как будто растворялся в атмосфере. Это сообщало определенные преимущества в ночной езде без света фар.

Над Лубянской площадью в ту ночь висела большая круглая Луна. Оглянувшись от подъезда, майор Пухов не увидел своего лимузина.

В ту ночь Пухова встретил совершенно другой генерал Толстой – худой, жилистый, широкоплечий старик с прямой спиной, абсолютно голым (бритым?) черепом, надменным выражением лица, глубоко посаженными, прожигающими до самой души лазерными глазами. Пухов долго вспоминал, кого напоминает ему генерал Толстой в новом обличье, пока, наконец, не вспомнил: бронзовую статую древнеегипетского жреца Сета из каирского исторического музея. Попадая в Каир по делам и проездом, Пухов непременно посещал этот великолепный музей и каждый раз как вкопанный останавливался перед статуей. В фигуре бритого наголо старика заключалось столько «заархивированной» (если здесь уместен компьютерный термин) силы и надчеловеческой воли, что было совершенно невозможно поверить в то, что он мог вот так просто взять и умереть, как прочие смертные люди.