Экономист на диване. Экономическая наука и повседневная жизнь - Стивен Ландсбург

В 1817 году Давид Рикардо — первый из экономистов, рассуждавший с математической точностью, хотя и не чисто математическим языком, — заложил основы всей будущей мысли о международной торговле. Почти за два столетия, прошедшие с той поры, его. теория претерпела существенное развитие, но ее базовые принципы остались незыблемыми. Теория торговли, до-первых, гласит, что если вы защищаете американских производителей в одной отрасли от конкуренции с зарубежными производителями, то тем самым вы неизбежно наносите вред американским производителям в других отраслях. Во-вторых, она гласит, что если вы защищаете американских производителей в одной отрасли от конкуренции с зарубежными производителями, это неизбежно вызывает чистую потерю экономической эффективности. Обычно в учебниках такие допущения разъясняются с помощью диаграмм, формул и сложных рассуждений. Короткая история, которую я почерпнул у Дэвида Фридмана, делает те же допущения ослепительно очевидными с помощью одной-единственной убедительной метафоры. И это — экономическая наука в ее лучшем проявлении.

В 1915 году Альберт Эйнштейн опубликовал общую теорию относительности и ее замечательные логические следствия. Теория «предсказывала» отклонение Меркурия от орбиты, которое наблюдалось с давних пор, но никогда не было объяснено. Помимо этого она также предсказывала нечто новое и совершенно неожиданное по поводу искривления луча света в гравитационном поле Солнца. В 1919 году экспедиция, которую возглавлял сэр Артур Эддингтон, подтвердила предсказанное гравитационное отклонение и сделала Эйнштейна международной знаменитостью.

Как объяснение отклонения Меркурия от орбиты, так и успешное предсказание искривления светового луча стали прекрасными подтверждениями теории Эйнштейна. Но только гравитационное отклонение луча света — потому что это было неожиданным — вызвало сенсацию.

Представьте себе на мгновение, что Эддингтон предпринял свою экспедицию не в 1919, а в 1900 году. Факты искривления пути света были бы установлены и казались бы столь же загадочными, как и орбита Меркурия, задолго до появления работы Эйнштейна. Предсказание Эйнштейна утратило бы тот психологический эффект, который возникает в результате предсказания неожиданного. Возможно, ему никогда не удалось бы завладеть воображением публики и оказать влияние на формирование целого поколения физиков. Но, оставляя в стороне вопрос о личной славе Эйнштейна, можно задать вопрос: какова бы в этом случае была судьба самой теории относительности? Воспринял ли бы научный мир ее с запозданием? И если да, то была ли бы такая реакция оправдана?

С другой стороны, можно представить, что отклонение в орбите Меркурия оставалось незамеченным до того момента, пока Эйнштейн не предсказал его, и что последующие наблюдения подтвердили его предсказание. Не сделал ли бы психологический эффект второго неожиданного предсказания позиции теории относительности еще более прочными? И возник ли бы такой эффект вообще? Ибо по меньшей мере на протяжении четырех столетий ученые и философы вели споры об относительных достоинствах объяснения известных фактов (вроде орбиты Меркурия) и неожиданный предсказаний (вроде искривления лучей света). Этот вопрос обсуждали еще Рене Декарт и Фрэнсис Бэкон, да и сегодня о нем жарко спорят в научных журналах.

Конечно, новое объяснение старого факта и успешное предсказание нового необходимо засчитать в пользу теории. Более впечатляющее в психологическом отношении успешное новое предсказание иногда называют новым свидетельством в пользу теории. Вопрос в том, следует ли считать новое свидетельство в пользу теории более значимым, чем не новое? Или более кратко: имеет ли значение новизна?

Сторонники точки зрения, согласно которой «новизна не имеет значения», утверждают, что теорию следует оценивать на основании ее собственных достоинств, независимо от того, как она была открыта. Так, у нас есть Теория A, которая согласуется с Фактами X, Y, и Z. Попробуем оценить ее. Почему должно быть важно, знал ли исследователь об этих X, Y, и Z перед тем, как выдвинул Теорию A? Почему направление мыслей исследователя должно быть важнее, чем его прическа?

Рассмотрим простую аналогию. В левом ящике комода лежат носки, половина из них — черного цвета. В правом ящике комода тоже лежат носки, но черных среди них нет. Если вы берете носок из левого ящика, какова вероятность того, что это будет черный носок? Несомненно, пятьдесят на пятьдесят. А сейчас предположим, что вам завязали глаза, вы выдвигаете случайный ящик и достаете носок. Ваша супруга, наблюдающая за процессом, сообщает вам, что вы взяли носок из левого ящика. Какова вероятность того, что это черный носок? Опять же пятьдесят на пятьдесят. Все, что имеет значение, — это то, откуда взят носок, а не тот факт, что именно вы знали, когда брали его из ящика. Ученый, выбирающий между возможными теориями, чем-то похож на человека, выбирающего носок. В левом ящике у него лежат теории, которые согласуются с определенным набором фактов, и половина из этих теорий верная. В правом ящике — теории, которые опровергаются фактами, и нет ни одной верной теории. Профессор Смит начинает с изучения всех фактов, а затем выстраивает согласующуюся с ними теорию; профессор Смит занимается выбором теории из левого ящика своего комода. Вероятность правильности этой теории составляет пятьдесят на пятьдесят. Профессор Джонс размышляет над теорией до работы с фактами, делая новое предсказание. Он выбирает наугад из любого ящика с завязанными глазами. Узнав, что его теория согласуется с фактами, профессор Джонс обнаруживает, что он достал ее из левого ящика. Вероятность того, что его теория будет истинной, тоже пятьдесят на пятьдесят, как и у профессора Смита.

Конечно, носки и теории — вещи совершенно разные, но в обоих случаях действуют одни и те же фундаментальные законы вероятности. Если выбор научных теорий не слишком отличается от выбора носков, то этот аргумент имеет решающее значение, а новизна никакой роли не играет.

Хотя доводы против новизны представляются простыми и неоспоримыми, многие ученые встречают их с большой долей скептицизма. Они говорят, что любой может взять существующие факты и подогнать их под теорию, чтобы «объяснить» их, а новое предсказание — это единственный верный признак подлинного научного достижения. Эти ученые чувствуют, что новизна имеет значение. Осталось только понять почему.

Если новизна действительно имеет значение, то это должно быть обусловлено тем, что в каком-то важном отношении создание научных теорий отличается от выбора носков с завязанными глазами. Конечно, всякий может составить перечень очевидных различий между этими двумя занятиями: одно имеет место в лаборатории, а другое — в спальне; одно поддерживается грантами от государства, а другое — нет, но необычайно сложно указать конкретное ключевое различие, благодаря которому новизна имеет значение.

В последние десятилетия споры о новизне ограничивались публикациями почти исключительно в философских журналах. Но самый очевидный вопрос заключается в том, как делать выводы в условиях неполной информации. Экономисты кое-что знают об этом.