Тьма над Лиосаном - Челси Куинн Ярбро

Шутку не приняли.

— Поклянитесь, что не расскажете, — с внезапной суровостью потребовала Ранегунда.

Он склонил голову набок.

— Я уже клялся в верности вам.

— Тогда поклянитесь еще раз.

— Ладно, — сказал он, — клянусь. Клянусь всеми забытыми богами, Ранегунда, что никому не скажу ни слова о том, что приключилось с вашей невесткой. Ни сейчас, ни в будущем — никогда.

Глаза ее увлажнились и заблестели, но голос был ровен.

— Что заставляет вас терпеть мои выходки, Сент-Герман?

Он осторожно взял ее за руку, сделавшись на мгновение ужасающе старым Потом, вернув лицу прежнее выражение, кратко ответил:

— Прикосновение смерти. — И добавил в ответ на вопросительное молчание, вперив в Ранегунду пронзительный взгляд темных глаз: — Смерть прикасается, затем удаляется, но она всегда рядом. И это лучше всех понимают такие, как я. Мы получаем то, что питает в нас жизнь, либо как дар, либо с полным пренебрежением. Выбрав второе, я с безжалостностью безумного волка опустошил бы вас и отбросил. Но я выбрал первое — и живу теперь только вами. Ничто в мире, кроме все той же смерти или вашего ко мне отвращения, не может нас разлучить.

— Вот как? — прошептала она, пристально вглядываясь в него, и поспешно прибавила: — Мне никогда этого не постигнуть.

— И не нужно, — сказал Сент-Герман. — Понимание явится в свое время… или не явится вообще. — Он отпустил ее руку и, помолчав, уже будничным тоном прибавил: — Я буду в кузнице, и если что…

— Я приду туда позже, — перебила его Ранегунда и, потупившись, смолкла. Но через мгновение вновь подняла голову: — После богослужения. Когда повара уйдут спать, а рабов отведут в клетки. Мертвых снесут к часовне, и брат Эрхбог святой водой окропит их уста, а затем в крепости все затихнет. Бодрствовать будут лишь несколько караульных, но им поручено приглядывать не за мной, а за лесом.

— Я буду в кузнице, — снова повторил Сент-Герман. — Всю ночь. — Он вдруг заметил, что на них поглядывают идущие на отдых солдаты, и подчеркнуто уважительно поклонился, после чего быстро пошел вглубь хозяйственного квартала.

В кузнице находился сын кузнеца, Теобальд, облаченный в грубый, насквозь пропитанный копотью фартук. Он неприветливо посмотрел на вошедшего и надменно сложил на груди руки, очевидно пытаясь скопировать позу отца.

— Что вам здесь нужно?

— Собираюсь продолжить работу Радальфа. — размеренно произнес Сент-Герман. — По просьбе герефы.

Теобальд просверлил его яростным взглядом.

— Мой отец в могиле еще не остыл а вы уже здесь? Это неимоверная наглость! Как вы осмелились?

Голос подростка от волнения сел, и он осекся.

— Герефа попросила меня, — повторил Сент-Герман, указывая на кузнечный горн с грудой холодного пепла. — Весьма печально, что твой отец умер, и я понимаю, как тебе тяжело. Но крепость готовится к обороне.

— Это моя забота! — Голос подростка снова сорвался. — С помощью деревенского кузнеца я сам смогу вздуть здесь пламя.

— Если деревенский кузнец согласится тебя обучать, — поправил его Сент-Герман. — И если ты не пожелаешь сделаться воином. Но, как бы там ни было, кузница не должна остывать. Крепость не может ждать, когда ты освоишь кузнечное дело. — Он мог бы пройти к горну, но продолжал стоять у дверей; взгляд его был дружелюбным. — Разве памяти твоего отца повредит звон металла?

— Возможно, не повредит, — сказал Теобальд, — но вы, — он презрительно фыркнул, — замараете свое платье.

Сент-Герман улыбнулся.

— Кузнецу сажа только к лицу. Как мельнику — мука на штанах, а рыбаку — рыбные чешуйки на робе.

— Ладно, — Теобальд пошел к выходу и уже от самой двери заявил: — Но как только вас выкупят, это место станет моим. А о вас все забудут.

Сент-Герман, наблюдая, как он удаляется, вспомнил нестерпимую скорбь, которую довелось испытать ему самому, когда умертвили отца. Даже теперь, по прошествии трех тысяч лет, в нем ворохнулись отголоски той боли, смешанной с ликованием, какое в глубинах его существа вызвал треск позвонков поверженного убийцы. Отец был отмщен, но подобное ликование омывало мстителя еще много столетий, когда он в голодном безумстве терзал чью-либо плоть и вонзал в нее зубы. Ощутив острый приступ стыда, Сент-Герман посмотрел на свои дрожащие руки. «Успокойся», — велел он себе и, сжав губы, пошел к холодному горну.

Сияние масляных светильников и отблески пламени, разведенного в горне, придавали кузнице фантастический вид. Ночь наступила давно, но Сент-Герман продолжал работать, пользуясь молотом и щипцами Радальфа. Спасаясь от нестерпимой жары, он снял с себя и камзол, и блузу, оставшись в черной нательной рубахе, глубокий вырез которой практически не скрывал ужасные шрамы, сбегавшие вниз — от грудины к паху — по его неестественно впалому животу. Короткие кудри добровольного кузнеца подрагивали и искрились, а на щеке красовалось большое пятно.

Ранегунда, стоя в дверях, долгое время наблюдала за ним и наконец произнесла:

— А вы хорошо сложены!

— Да, — откликнулся Сент-Герман, продолжая формовать молотом очередную подкову.

— И у вас весьма широкие плечи, — сообщила она с таким видом, словно открывала ему какую-то тайну.

— Да, — опять согласился он, вглядываясь в раскаленный металл.

— И вы не потеете.

— Нет, не потею. — Сент-Герман погрузил раскаленную подкову в ведро, а потом бросил ее на наковальню. — И не способен плакать к тому же.

Она сморгнула при этих словах.

— И на вас приятно смотреть.

— Как и на вас, — сказал он, откладывая щипцы.

— Хотелось бы верить.

Он улыбнулся и сделал к ней шаг.

— В этом мире много красивого, но человеческая красота всего ценнее.

— Почему? — Ранегунда припала к его разгоряченному телу, и боль в ноге ее моментально прошла.

— Потому что в ней средоточие всего сущего, — сказал, убирая со лба ее прядки волос, Сент-Герман. — Мы нуждаемся в ней, как иссохшая земля в освежающем ливне. Любуясь ею, мы расцветаем — и никнем, когда отвращаемся от нее.

Она положила голову ему на плечо.

— Это присуще лишь вашим сородичам?

— Нет, всем людям, — ответил он ласково. — Всем, кто умеет ее различать.

Они, не сговариваясь, поцеловались.

— Вот тоже приятное ощущение, — шепнула Ранегунда.

— Прекрасное, — подтвердил Сент-Герман и поцеловал ее снова, на этот раз с большей чувственностью, разжигая в ней пыл.

— Прекрасное, но греховное.

Она чуть отпрянула и испытующе глянула на него.

Сент-Герман удрученно вздохнул.