Вкус крови - Елена Милкова

Конечно, его вина еще не доказана и, значит, есть надежда… Но Дубинин привык готовиться к худшему и принимать правду такой, какая она есть.

Но как сообщить об этом Соне, которая и без того лежит на кардиологии?

Дубинин решительно оделся.

– Господи, Ося, куда? – из кухни вышла жена.

– Прости, неотложное дело. Я ненадолго.

– Знаем мы это «ненадолго», – сказала жена, когда за мужем захлопнулась дверь.

– Встать, скотина! Глеб встал.

Власенко размахнулся и метко ударил под ребра слева со стороны спины. Глеб согнулся, но стон сдержал.

– Так, Игорек. Вдарь ему еще, а то он, кажется, не понял, – сказал наставник. Последовал еще один удар. Глеб, скорчившись, упал на пол; он тяжело дышал однако по-прежнему не издавал ни звука.

– Ах ты, гнида! – сквозь зубы процедил Игорек. – А вот так не хочешь? – Он пнул Глеба ногой в живот – тот на миг отключился, и это помогло пережить боль.

– Ладно, хватит пока, – заметил капитан Чекасов. – Посмотрим, что скажет на допросе.

Игорь плеснул в лицо Глеба водой, затем вместе с Чекасовым они поставили подозреваемого на ноги.

– Смотри, пойдешь в несознанку – живым отсюда не выйдешь, – с добродушием Синей Бороды сказал капитан.

Больше всего это напоминало кошмар в стиле Кафки, когда герой просыпается и понимает, что превратился в огромную отвратительную многоножку. Все остальное в мире остается на своих местах, земля не переворачивается, все продолжают привычно жить, как жили, и только с тобой происходит ужасное, немыслимое превращение.

Глеб Пуришкевич внезапно превратился в сексуального маньяка и садиста-убийцу.

По крайней мере, именно это он понял из разговора милиционеров, которые надели на него наручники, а потом били дубинками.

Все началось с того, что к Глебу на платформе, где он ждал электричку на Петербург, подошел молодой милиционер и попросил предъявить документы. В последнее время это с Глебом иногда случалось, хотя и не слишком часто: он не был похож ни на кавказца, ни на хохляцкого гастарбайтера. Паспорт оказался при нем, и он спокойно передал его в руки блюстителя порядка.

Каково же было изумление Глеба, когда милиционер вместо того, чтобы со словами «Все нормально» вернуть паспорт владельцу, положил его в нагрудный карман и грозно приказал: «Пройдемте гражданин».

С этого момента началось то, чему нельзя подобрать слова, потому что это был не «ужас» и не «кошмар», а нечто более страшное.

Очков он лишился уже на Школьной. Местные менты не особенно изощрялись – били просто: кулаками в морду. Глеб пытался спасти очки, но они слетели и разбились в первые же секунды. В рапорте это избиение было зафиксировано как «оказание задержанным сопротивления работникам милиции».

Неплохо бил в морду и дежуривший в тот день по Ладожскому отделению капитан Чекасов. В отличие от деревенских служителей правопорядка, которые били молча или плоско матерились, Чекасов не забывал напоминать Глебу о том, что он «мразь» и «чмошник», а также «говно, которое он размазал бы по стене, да будет слишком вонять».

Его задачей было показать задержанному, что попасть в милицию – это тебе не к теще на блины, и если он будет слишком залупаться, то ему поддадут так, что мало не покажется. Поэтому, съездив «вампиру» пару раз в солнечное сплетение, Чекасов удалился, оставив Глеба корчиться на деревянном настиле одной из двух одиночек.

Все были уверены, что очкарик-интеллигентик распустит нюни, в первые же полчаса признается во всем и подпишет что угодно. Однако этого не произошло.

Заместитель начальника майор Гусаков воспринял это как личное оскорбление. Тут, конечно, сыграл роль и следователь – этот квелый Самарин, совершенно неспособный взять подозреваемого за жабры. Но и Пуришкевич неожиданно не проявил желания колоться. «Ну, блин, ты у меня волком завоешь», – сказал Гусаков, когда Пуришкевича уводили с провального (как считал Гусаков) допроса, который вел Самарин.

После этого Глеб превратился в грушу, на которой отрабатывают удары.

Чекасов приводил с собой милицейскую молодежь, чаще других Игорька Власенко, совсем молоденького сержантика с еще по-детски округлым лицом. Когда тот молчал, то становился похож на примерного пай-мальчика, но это впечатление мигом испарялось, стоило ему только процедить сквозь зубы: «Что, падла! А ну встать! Я кому сказал!»

С такими словами он и обратился к Глебу, когда вместе с капитаном Чекасовым пришел за ним, чтобы «подготовить» к ночному допросу.

– Мне нужно увидеть Пуришкевич из кардиологии по очень срочному делу.

Дубинин умел говорить с людьми так, что перед ним открывались двери закрытых на переучет магазинов, его пропускали туда, куда «Посторонним вход воспрещен», а однажды он даже проник в райком во время закрытого партийного собрания. Так что попасть в больницу, когда нет приема посетителей, было для него детской игрой.

Софья Николаевна стояла у окна и напряженно смотрела на светящиеся окна напротив. Когда ей сообщили, что к ней пришел мужчина, она резко повернулась и решительным шагом вышла в коридор.

– Бабка-то сразу как подобралась, – заметила одна из больных. – Тут все умирала, не поймешь, в чем душа держалась… А теперь, смотри, скачет, как коза.

– Это мой батя рассказывал, – вступила в разговор женщина-прапорщик, – в Крыму во время войны дело было. В горах находился санаторий кардиологический, и там лежали доходяги, вроде нас с вами, а то и похуже. Люди, которые задыхаются, забравшись на три ступеньки. Так вот, началась война, и они попали в партизанский отряд. И хвори как рукой сняло. Эти же люди по горам чуть ли не пушки на себе тягали. Представляете! И ничего. Сердце не прихватывало. А как война кончилась, снова все до одного попали в кардиологический диспансер – с теми же самыми болезнями. Вот и наша бабулька сейчас вроде того.

– Значит, с сыном-то что-то серьезное, – заключил тонкий голос с койки у окна.

С Глебом действительно случилось что-то серьезное. Софья Николаевна поняла это, как только увидела Осю Дубинина. Она знала его с незапамятных времен и прочитала на его лице – произошло худшее. Самое плохое.

– Соня, – Осаф Александрович взял подругу под локоть, – вспомни, что делал Глеб двадцать второго октября? Ты уже была в больнице?

– Двадцать второго? Какой это был день недели?

– Среда.

– У нас тут неприемный день, и Глеб ездил на дачу. Надо было посмотреть, что там и как. Да, вспомнила, как раз на следующий день по телевизору просили прийти всех пассажиров той электрички, на которой он ехал. Глеб, конечно, никуда не пошел, хотя я считаю, это был его гражданский долг.

– Да, – мрачно кивнул Осаф Александрович, – в той электричке была убита женщина.