Роботы и Империя - Айзек Азимов

Мандамус кивнул, словно еще раз убеждая себя в правильности своих намерений, и вздохнул. Ему бы хотелось, чтобы в этом не было необходимости, но, как ни крути, это необходимо — и все тут.

В этот момент вошел Амадейро.

У Амадейро была очень выразительная внешность. Типичный космонит. Через год ему должно было стукнуть двести восемьдесят.

— Простите, что я заставил вас ждать, но у меня были неотложные дела. Быть руководителем Института — хлопотливое занятие.

— Вы можете мне сказать, где доктор Василия Алиена? — спросил Мандамус. — А затем я, не откладывая, изложу вам свой проект.

— Василия уехала. Ей нужно посетить каждый из Внешних миров, чтобы выяснить, в каком состоянии там исследования по роботехнике. Видимо, она думает, что хотя Роботехнический институт был основан для координации исследований на Авроре, интерпланетарная координация может продвинуть дело. Вообще-то идея хорошая.

Мандамус невесело усмехнулся:

— Ей ничего не расскажут. Я сомневаюсь, что какой-нибудь Внешний мир захочет дать Авроре большую власть, чем она уже имеет.

— Напрасно вы так уверены. Ситуация с поселенцами тревожит всех.

— Вы знаете, где она сейчас?

— У нас есть ее маршрут.

— Верните ее, доктор Амадейро.

Амадейро нахмурился.

— Я сомневаюсь, что это будет легко. Я уверен, она не захочет вернуться на Аврору, пока ее отец не умрет.

— Почему?

Амадейро пожал плечами:

— Не знаю и не интересуюсь. Но зато я знаю, что ваше время истекает. Вы понимаете? Выкладывайте суть наконец или уходите.

Он угрюмо показал на дверь, и Мандамус понял, что терпение Амадейро лопнуло.

— Прекрасно. Так вот, есть еще и третье, в чем Земля уникальна.

Он говорил легко и свободно, словно заранее отшлифовал и вызубрил свою речь. Амадейро жадно слушал.

Так вот оно что! Сначала Амадейро испытал громадное облегчение. Да, этот парень не чокнутый. Да, он в уме и здравой памяти.

Затем пришло чувство торжества. Это наверняка сработает. Правда, точка зрения молодого человека в том виде, в каком была изложена, несколько не совпадала с мнением Амадейро, но это дело поправимое, изменения всегда возможны.

Когда Мандамус закончил, Амадейро сказал как можно спокойнее:

— Василия нам не нужна. Соответствующая экспертиза в Институте позволит сразу же начать. Доктор Мандамус, — в голосе Амадейро зазвучала нотка официального уважения, — пусть все идет, как запланировано, и — я не могу помочь, но думаю, что это случится — вы станете руководителем Института, когда я займу пост Председателя Совета.

Мандамус коротко улыбнулся. Амадейро снова сел в кресло и позволил себе чуть-чуть помечтать о будущем, о том, что он не мог сделать все эти долгие и печальные два столетия.

Сколько времени это займет? Десятилетия? Одно десятилетие? Несколько лет?

Немного. Немного. Это надо всеми средствами ускорить, чтобы он успел увидеть, как падут старые представления о мире, успел стать правителем Авроры, а следовательно, и всех Внешних миров, и даже — когда погибнут Земля и Поселенческие миры, — повелителем Галактики.

Спустя семь лет после встречи Амадейро и Мандамуса и начала осуществления их проекта доктор Хен Фастольф умер. Гиперволна сообщила о его смерти всей Вселенной. И повсюду эта весть привлекла огромное внимание.

Для Внешних миров это было важно, потому что последние двести лет Фастольф был самым влиятельным человеком на Авроре, а следовательно, и в Галактике. Для Поселенческих миров и Земли это было важно потому, что Фастольф был другом — насколько космонит может быть другом — и теперь возник вопрос, изменится ли космонитская политика, и если да, то как?

Новость дошла и до Василии Алиены, но не произвела на нее особого впечатления, поскольку ее отношения с биологическим отцом не сложились с самого начала.

Она научилась ничего не чувствовать, когда он умирал, и не хотела быть с ним на одной планете, когда пробьет его час. Она не хотела вопросов, которые посыплются на нее повсюду, но больше всего — на Авроре.

Отношения между родителями и детьми на Авроре были в лучшем случае никакими. Среди долгоживущих — дело обычное. И никто бы не стал интересоваться Василией, если бы не то обстоятельство, что Фастольф был выдающимся партийным деятелем, а Василия — почти столь же выдающейся представительницей противоположного лагеря.

Это было ужасно. Она официально приняла имя «Василия Алиена» и пользовалась им во всех документах, во всех интервью, вообще везде, но знала точно, что большинство людей называют ее Василией Фастольф, словно ничто не могло вычеркнуть из ее жизни эти ничего не значащие отношения. И она стала называть себя только по имени. По счастью, оно не было распространенным.

Это будто подчеркнуло ее сходство с солярианкой, которая, правда, по совершенно иным причинам отказалась от фамилии своего первого мужа, как Василия отказалась от фамилии отца. Солярианка тоже стала называться только именем — Глэдия.

Василия и Глэдия и внешне походили друг на друга.

Василия встала перед зеркалом в каюте космического корабля. Она много десятилетий не видела Глэдию, но была уверена, что сходство сохранилось. Обе были маленькие, стройные, светловолосые и даже лица были похожи.

Но Василия всегда теряла, а Глэдия выигрывала. Когда Василия ушла от отца и вычеркнула его из своей жизни, он нашел себе Глэдию, и она стала ему уступчивой и пассивной дочерью, как он хотел, и какой Василия никогда не могла быть.

Все это раздражало Василию. Она была роботехником, таким же компетентным и умелым, как Фастольф, а Глэдия — всего лишь художница, развлекающаяся светоскульптурой да одеванием роботов. Как мог Фастольф, потеряв дочь, взять на ее место такое ничтожество?

Когда этот полицейский с Земли, Илайдж Бейли, приехал на Аврору, он добился, чтобы Василия рассказала ему больше, чем когда-либо кому-либо рассказывала. Однако с Глэдией он был сама мягкость и помог ей и ее покровителю Фастольфу одержать победу над всеми, хотя тогда Василия не понимала, как это произошло.

Глэдия сидела у постели больного Фастольфа, она держала его за руку в последнюю минуту и услышала его последние слова. Василия не понимала, почему это ее злит. Ведь она, хоть и знала, что жизнь старика кончается, ни за что не навестила бы его, чтобы не стать свидетельницей его ухода. Но злилась, что Глэдия была рядом. «Я так чувствую, — говорила она себе, — и ни перед кем не обязана оправдываться».

Она потеряла Жискара. Жискар был ее роботом, собственным. Когда Василия была маленькой, робота подарил ей казавшийся любящим отец. На Жискаре она училась роботехнике и от него впервые почувствовала неподдельную привязанность. Она была ребенком и не размышляла о Трех Законах, не занималась философией позитронного автоматизма. Казалось, Жискар любил ее; он и действовал так, словно любил, и этого ребенку было достаточно. Такого чувства она никогда не встречала в человеке, а уж в отце тем более.