Самая страшная книга. Вьюрки - Дарья Бобылева

– А для чего люди на дачу ездят? Чтобы ото всех спрятаться. Тут ты дважды огорожен – участком и домиком еще. Существуй как хочешь. Это не отдых, для отдыха на море катаются. А дача не для того, здесь теперь особая порода живет – дачные люди. Вот ты сюда зачем ездил?

– Бу… бухать, – честно ответил Никита.

– Вот. Спрятался ото всех и бухаешь. Тут укрытие, тут логово. Для тех, кто не успевает. За жизнью, и вообще, сейчас время такое быстрое… И всем ты должен. Успешным должен быть, счастливым, должен соответствовать. Не каждому же это нравится, мне вот не нравится, например.

– Мне тоже.

Впервые за много лет Никита почувствовал, что находится с кем-то на одной волне – хотя вся эта чудная дачная философия никогда ему в голову и не приходила.

– Потому ты и стал дачным, – кивнула Катя. – Тут ты – человек обособленный, отдельный, никто к тебе не лезет и в тебя не лезет. Даже Интернет… помнишь, тут с Сетью вечно проблемы были? И еще на дачу всегда старое тащат, хлам весь этот. И сами домики древние, новая дача – она же какая-то неправильная, да? Как будто мы тут время остановить пытаемся, потому что не успеваем…

– А может, мы сами все это и сделали? Остановили время, убрали выезд? Сделали дачу вечной, чтобы… ну, навсегда спрятаться? А чудищ позвали, чтобы скучно не было.

– Кто – мы? – неуверенно усмехнулась Катя. – Мы все? Или мы с тобой?

– Да хоть бы и мы с тобой. Прикинь – все это из-за нас, мы главные вьюрковские злодеи. Повелители морока, сдвигающие реальность…

– И все потому, что мы не успели за жизнью. Неудачники со стажем. Признай, Павлов – ты неудачник.

– Я неудачник, – с жаром подтвердил Никита. – Даже хуже – я дачник. И вообще, мне здесь уже почти нравится. Вечное лето, паранормальные явления… Я, между прочим, все детство к вторжению пришельцев готовился, фильмы и мультики только про это смотрел. Я, может, и запил оттого, что никто к нам не вторгся.

– Тридесятое царство дачников, компостные реки, яблочные берега, – уже в голос смеялась Катя. – Мне здесь тоже почти нравится. Вот только если бы они вели себя поприличнее и выход вернули… Я бы, пожалуй, осталась. В гостях у сказки.

– Только сказка какая-то стремная.

– Какое время, такие и сказ…

И тут, заглушив их сдавленный хохот, громыхнули за окном консервные банки, а из мирно шипящего приемника вырвался протяжный механический рев. Никита и Катя вскочили, зашарили во тьме фонариками, выхватывая бледную ночную траву и листья.

Пугала перед домом не было.

Они обыскали заросший сад, чертыхаясь и путаясь в ветках, несколько раз напугали друг друга до полусмерти и потеряли фонарик. Потом, когда солнце уже взошло, Никита отправился искать дальше, по улицам, а Кате пришлось вернуться обратно.

Уже подходя к даче, она увидела фигуру, знакомую каждому хотя бы по картинкам в веселых детских книгах: руки-палки, раскинутые как будто в попытке обнять ветер, колышущиеся под ними лохмотья… Пугало вновь стояло на полянке, честно и открыто, под самым окном, в акварельных лучах утреннего солнца. Только выглядело оно теперь как-то по-другому.

Катя схватила с земли камень и медленно обошла пугало по кругу. Ни одного подозрительного шевеления, а вот изменилось пугало здорово. Во-первых, теперь у него была голова – туго набитый мешочек из обыкновенной наволочки, на истершейся ткани еще угадывались цветоподобные разводы. Во-вторых, голову эту украшала детская панамка, из тех, что застегиваются сзади на пуговку. Дико и даже страшно смотрелась на безликом чучеле эта панамка с трогательными синими корабликами, знак того, что оно побывало там, где водятся человечьи детеныши, легкая и доверчивая добыча. В-третьих, консервных банок, по громыханию которых пугало можно было найти даже в темноте, больше не было – их оторвали вместе с веревками.

Катя подошла поближе, заглянула в слепое лицо под панамкой, от которого ощутимо пахло старой тканью, пылью, мышами. Позвала шепотом, не зная, как и обратиться-то к пугалу огородному:

– Эй…

И прислушалась, одновременно боясь и надеясь, что в доме зазвонит телефон, завоет все еще работающее радио. Главное, чтобы само не заговорило, чтобы мятая наволочка не провалилась вдруг, превращаясь в яму беззубого рта…

Пугало молчало, и тут Катя увидела еще одно украшение, которым оно обзавелось, блуждая по Вьюркам. Мелкие птичьи головки, оборванные вместе с шеями и рядком уложенные на истрепанную ткань бурого пальто. Много, много голов, взъерошенные, слипшиеся от крови перышки, глаза, закатившиеся под нежные сероватые веки, и острые птичьи языки, беспомощно торчащие из приоткрытых клювов.

Воробьи, дрозды, овсянки – бесшабашная птичья мелочь, говорливыми тучами налетающая на драгоценную вишню с клубникой. Садовые вредители, для борьбы с которыми и сделали пугало. А пугало сделало себе из них не то воротник, не то ожерелье.

Не сводя глаз с украшенной мертвыми головами фигуры в куцем пальто – а то вдруг ускользнет, исчезнет, распадется на случайные тени, – Катя метнулась в дом за топором. И быстро, чтобы не успеть задуматься о том, а не стало ли пугало теперь живым, срубила сухую палку – его единственную ногу. Пугало рухнуло в траву, всплеснув рукавами, и Катя снова замахнулась.

Вечером, когда Никита вернулся после тщетных поисков на тринадцатую дачу, расчлененное пугало уже покоилось в трех ямах на разных концах участка. А утомленная его похоронами Катя спала в углу, так уютно свернувшись клубком на старом матрасе, что Никита не удержался и погладил ее, как дремлющую кошку. Сначала по щеке, потом по плечу, по бедру, которое просто само собой подвернулось. А потом почувствовал на себе ее взгляд.

– Дай поспать, – сонно и недовольно сказала она.

– Я его не нашел.

– Вернулось твое пугало. Красивое такое, принарядилось… Я его сломала и закопала. И чтоб больше никаких контактов, понял?

– Понял, – и Никита снова ее погладил.

– Павлов, – нахмурилась Катя. – Вот тебе обязательно дружбу всяким таким портить?

Но Никите отчего-то вдруг показалось, что именно всяким таким и можно разорвать крученую красную нить, уничтожить трудноуловимую Катину связь с тем пугающим миром, где водились безглазый леший, горящая Полудница, подменыши-людоеды… Чтобы она стала обыкновенной женщиной, которую он, обыкновенный мужчина, хочет. И он решил, что да, обязательно. Наверное, Катя тоже это почувствовала, потому что она сама, продолжая ворчать, протянула руки, прижалась к нему. Она оказалась горячей со сна, совсем худой, с кожей суховатой и гладкой, как бумага, которую он все боялся поранить случайно, порвать кое-как подстриженными ногтями.

Катя проснулась, когда уже стемнело, и тут же почувствовала к посапывающему рядом Никите неприязнь, обильно приправленную стыдом. Стало так неловко, и вспомнилось, что вовсе он не красавец и умом нельзя сказать, что блещет, и руки у него слишком длинные. А главное – он же пьет. Катин папа тоже любил выпить, иногда, но крепко – ведь пришлось же ей как-то, совсем еще маленькой, тащить его в дачу на собственном горбу. Даже пьяный папа становился чужим и противным, а тут – целый Павлов, известный всем Вьюркам пьяница и лоботряс. Симпатия к Никите улетучивалась так стремительно, что даже запах его казался теперь неприятным. Говорила же, что не надо все портить. И не ему первому говорила, с тем же результатом – ну не понимают мужики таких вещей. Ведь если являешься стороной принимающей, а не проникающей, все гораздо сложнее…