Широкий Дол - Филиппа Грегори

Он так и не осмелился нажать на ручку; он не осмелился даже постучаться, проверить, впущу я его или нет. Он точно побитая собака остался лежать в коридоре под моей дверью, признав, наконец, кто его хозяин. Он ждал там, охваченный страстью и угрызениями совести. И я оставила его ждать там, в тиши уснувшего дома.

А сама повернулась на другой бок, довольно улыбнулась про себя и… уснула крепко, как дитя.

За завтраком мать все поддразнивала Гарри, намекая на темные круги у него под глазами, виной которым, с ее точки зрения, было то ли хорошенькое личико Селии, то ли порто лорда Хейверинга. Гарри вынужденно улыбался и уверял ее с притворной беспечностью:

– Ничего, мама, не беспокойтесь. Прокачусь галопом по нашим холмам, и вскоре от моей бледности и следа не останется. Ты поедешь со мной, Беатрис?

Я улыбнулась, сказала: «Да», и он сразу просиял, но я больше не произнесла ни слова – ни за завтраком, ни в начале прогулки, пока мы, миновав наши поля, где зрела пшеница, не достигли холмов. Гарри ехал впереди и, точно опытный любовник, стремился прямиком к нашему гнездышку среди папоротников. Там он спешился, повернулся ко мне и протянул руки, чтобы помочь мне спуститься на землю.

Но я осталась в седле. И спокойно смотрела на него сверху до тех пор, пока не заметила, что его уверенность несколько поколеблена.

– Ты обещал мне проехаться галопом, – беспечно заметила я.

– Я вел себя, как полный дурак, – сказал он. – Я просто спятил, Беатрис! Но ты должна меня простить. Забудь вчерашний день, помни только тот, что был накануне. Неужели ты подарила мне такое наслаждение, чтобы потом отнять его у меня? Накажи меня как-нибудь иначе, не будь так жестока! Зачем ты дала мне познать прелесть своего тела, если не хочешь позволить мне вновь насладиться им? Не приговаривай меня к вечным мучениям, Беатрис! Это невозможно – жить с тобой в одном доме, видеть тебя каждый день, но не иметь возможности даже обнять тебя!

Гарри запнулся, чуть не сорвавшись в рыдание, и я, увидев, как дрожат у него губы, потянулась к нему и выскользнула из седла прямо в его объятия. Впрочем, я тут же высвободилась, стоило моим ногам коснуться земли, и даже чуть отступила от него. Голубые глаза Гарри были словно подернуты дымкой, и я знала, что и мои глаза потемнели от сдерживаемого желания. Жар страсти медленно разливался по всему моему телу, и мое умение владеть собой таяло на глазах. Охваченная неким сложным чувством любви-ненависти, я изо всех сил ударила Гарри по правой щеке, а потом столь же яростно тыльной стороной ладони по левой.

Он инстинктивно отшатнулся и, споткнувшись о травянистую кочку, потерял равновесие и упал. Я шагнула к нему, по-прежнему ведомая безмолвным гневом, больно ударила его носком сапога по ребрам. С громким стоном наслаждения он клубком свернулся в траве и стал целовать носки моих сапожек. Я сорвала с себя платье и прыгнула на него, точно дикая кошка, помогая ему сорвать с себя бриджи. Затем я оседлала его, точно конюх, усмиряющий непокорного жеребца, и мы оба пронзительно вскрикнули. Я барабанила по его груди кулаками, хлестала его по шее и по лицу затянутой в перчатки рукой, пока пронзивший меня острый, почти болезненный восторг не заставил меня скорчиться и рухнуть рядом с Гарри, точно срубленная сосна. Затем мы долго лежали молча, неподвижно, как мертвые, и над нами высилось небо Широкого Дола. Победа была за мной.

На следующий день я поехала навестить Селию. Мама тоже решила со мной поехать, и в итоге они с леди Хейверинг засели в гостиной, за чаем с печеньем обсуждая фасон свадебного платья, а мы с Селией обрели полную свободу и отправились гулять по саду.

Хейверинг-холл был куда более просторен, чем наш дом, да и архитектура у него была совсем иная, более современная, призванная демонстрировать богатство и знатность хозяев. А наш дом всегда выглядел как самая обыкновенная усадьба, которую, разумеется, с течением времени расширяли и улучшали, но она все же прежде всего оставалась любимым домом для ее обитателей. Величественный Хейверинг-холл, в прошлом веке перестроенный в стиле барокко, весьма в то время популярном, был украшен всевозможными каменными гирляндами, статуями в нишах и каменными лентами в обрамлении окон. Он считался прекрасным образцом данного стиля, если, конечно, вам это нравится, но я находила его слишком вычурным и чрезмерно перегруженным деталями. Мне больше по душе были простые чистые линии моего родного дома, его простые, широкие и прямоугольные окна, стены из светлого песчаника и полное отсутствие каких бы то ни было дурацких колонн, которые только закрывают свет в передних комнатах.

Примерно в то же время, что и Хейверинг-холл, были заложены и сады вокруг него, и они носили еще более явственные следы пренебрежительного к ним отношения, чем сам дом. Впрочем, некогда дорожки были спланированы с рулеткой и компасом и ровно по прямой огибали квадратные или прямо-угольные клумбы, создавая впечатление шахматной доски; эти покрытые гравием и поросшие травой дорожки неизменно приводили человека, точно какую-то жалкую заскучавшую пешку, к центру сада, где находился квадратный декоративный пруд, в котором, как предполагалось ранее, должен был бить фонтан, а среди цветущих водяных лилий – скользить веселые карпы.

На самом деле пруд давно был осушен, поскольку в нем обнаружилась течь, и ни у кого не хватало ни желания, ни мозгов, чтобы приказать отыскать дыру и залатать ее. А фонтан и вовсе никогда нормально не работал из-за недостаточно сильного напора воды, и, когда насос совсем вышел из строя, фонтан заглох навсегда. А несчастные карпы принесли какую-то пользу только цаплям.

Орнамент из цветочных клумб все еще отчасти сохранял по-солдатски строгие ряды, ведущие к центральной огромной клумбе, которую должны были украшать розы, но теперь их и разглядеть-то было невозможно, настолько все заросло высоченными сорняками. Это все были, впрочем, вполне дружелюбные цветы моего детства – кипрей, ворсянка, наперстянка, – но в этом регулярном парке они выглядели как верный признак конца света. Женская часть семейства Хейверингов – Селия, ее мать и ее четыре сводных сестры – только и знали, что слоняться по заросшему саду и горестно восклицать: «Ах, боже мой, какой ужас!» – при виде покрытых зеленой тлей стеблей роз, вылезших на дорожки корневых побегов и осыпающихся клумб. Двум прилежным садовникам хватило бы недели, чтобы устранить это запустение, и любой неглупый хозяин тут же, разумеется, приказал бы это сделать. Но Хейверинги предпочитали терпеть и печально вздыхать, смирившись с тем, что их сад пребывает в таком страшном запустении. Впрочем, они без должного внимания относились и к своим земельным угодьям.

– Это просто позор, – соглашалась со мной Селия, – но в доме-то еще хуже! Там ужасно мрачно, да еще и мебель вечно накрыта пыльными чехлами. А когда идет дождь, крыша протекает, и на чердаке подставляют тазы. И потом, зимой у нас в доме по-настоящему холодно.

Я сочувственно кивала. Да и как было не посочувствовать ей, падчерице лорда Хейверинга, которая была ему совершенно не нужна, но которую мать, естественно, привезла с собой в этот чужой для нее дом, чрезмерно огромный и на редкость холодный и неуютный. Я понимала, что для Селии наше поместье и наше, может быть, не столь высокое положение в обществе не только желанны сами по себе – она явно воспринимала их как убежище, спасение от неудобств и унижений, которые ей приходится терпеть в доме своего отчима. Кстати, при хорошем управляющем и в поместье Хейверингов можно было очень многое исправить и наладить; во всяком случае, мы с Гарри рассчитывали на весьма приличный доход от тех земель, которые полагались Селии в приданое. В конце концов, эти земли граничили с нашими и были столь же плодоносны. Климат в этой части Англии повсюду был одинаков, и отнюдь не по велению Господа скот в Широком Доле был в два раза крупнее, чем у Хейверингов, а наши поля приносили в два раза больший урожай. Тут следовало учесть такой определяющий момент, как ответственность хозяина. Хозяева Широкого Дола никогда не уклонялись от своих прямых обязанностей, не тратили доходы от поместья быстрее, чем они поступали, и не жили подолгу не в родном доме, а где-то еще.