Тайны острова Пасхи - Андрэ Арманди

― Спасибо. Сегодня не могу. Здесь Гедик; я направляю его к вам.

― Веньямин!.. Как я буду рад снова увидеть его. Что же, он свел уже свои старые счеты?

― Он сводит теперь счеты Корлевена. Я буду ему помогать. Мне, вероятно, понадобятся столбцы вашей газеты.

― Для Корлевена все столбцы открыты. Бедный, славный товарищ! Во всем этом, видите ли, виновата кошка.

― Да, это одно из возможных мнений. Кстати: сегодня вечером я направлю к вам маленькую заметку по поводу некоего Объединенного общества фрахтов и перевозок судовладельцев Сен-Мало. Вы очень обяжете меня, если поместите ее в своей финансовой хронике, сперва хорошенько приправив ее своей желчью. Если из-за этого начнется судебный процесс, то расходы я беру на себя.

― Ну, вы не слишком рискуете. Газета Флогерга, дорогой мой, уже не знает, что значит потерять процесс.

― А разве судебную магистратуру тоже можно купить?

― Да, в исключительных случаях, но обыкновенно это делается иначе, а результат получается одинаковый. Чтобы управлять совестью судьи, надо сперва надеть белые перчатки, а деньги передаются не лично ему, но на разные общественные и благотворительные дела. Как и везде есть немногие исключения, но они прозябают на белоснежных вершинах своей непорочности, вот и все. До свидания, Гартог. Жду нашего Гедика.

На губах у меня был точно вкус пепла; я был измучен, мне было противно, меня мутило. Значит, они правы в своем горьком и разочарованном скептицизме, и мне надо отказаться от всего того, что было верою ― быть может, надо сказать «доверчивостью» ― всей моей юности?..

* * *

Держа фуражку в руке, мой шофер открыл передо мною низкую дверцу длинного автомобиля.

― Это вы? Здравствуйте!

Ручка в чем-то черном и белом тронула меня за плечо. Я обернулся. Жестокая подруга прежних дней, по-прежнему красивая, улыбнулась мне своей неизменной и лучезарной улыбкой.

― Откуда вы, Жан? Вас не было видно целую вечность.

Она чувствовала себя в сто раз более непринужденно, чем я, и как будто только вчера рассталась со мною. Она стала болтать о незначительных вещах, и болтовня ее имела только одну цель ― избежать всякого враждебного ответа с моей стороны. Не переставая говорить, она быстрым и мимолетным взглядом оценивала мой костюм, богатый автомобиль, герб Ж. Г., нарисованный на темно-голубой лакированной дверце и повторяющийся на рельефах пуговиц ливреи шофера; мельком оглядела она и мои ботинки и темную жемчужину в моем галстуке; я весь был вымерен, оценен, измерен, взвешен, в то время, как она, казалось (только не для меня!), думала лишь о светских глупостях, о которых без умолку щебетала.

― Теперь ― бегу, я без того уже опоздала на час, еду примерять платье. Какое платье, дорогой мой!.. Ммм! Вы мне скажете свое мнение о нем... потому что я надеюсь, что мы снова увидим вас, милый дикарь? Сегодня вечером я еду во Французский театр, снова послушать «Любовь». Вы помните ее премьеру?.. В антракте мы увидимся? Нет?.. Вы живете все там же, в своей студии?.. Я как-нибудь заеду к вам на днях... если не помешаю вам... Нет?.. Правда?.. До свидания, Жан... Вы прежде целовали мне ладонь... Боже, каким он стал серьезным! До свидания... до скорого, очень скорого свидания...

Она улыбнулась уголками своих прекрасных глаз и уголками губ. Но все это ― запоздалые средства, милая барынька, и если я снова испытал перед вашей несокрушимой уверенностью прежнее стеснение, прежнюю непобедимую робость при вашем приближении, то внутри себя я не почувствовал ли намека на то прежнее чувство, которое предало меня, связанного по рукам и по ногам, власти ваших розовых и безжалостных коготков.

Но я восхищался мастерством ее игры! Она знала, конечно, знала о моей новой судьбе. Удивиться или поздравлять меня ― значило бы подставить себя под стрелы моих едких замечаний, а между тем ей надо сохранить между нами ту интимность, которая была ей ни к чему, когда я был беден, и очень хотелось бы снова завязать теперь, когда она знает про мое богатство. Как она умеет фехтовать, какое тонкое искусство в нюансах, которыми она скрывает под внешней небрежностью страстное желание вновь приобрести меня... с моим богатством.

Ну нет, милая барынька! Сердце мое осталось на Рапа-Нюи и теперь только мой холодный рассудок безжалостно разоблачает вашу грациозную и опасную игру.

«Мир» ― большая руководящая газета, и Флогерг является ее издателем. Штаб-квартиру свою он устроил в парадном новом особняке, принадлежащем этой газете, на углу больших бульваров и улицы Лепелетье.

Я немедленно был введен лакеем, наряженным как негритянский король, и нашел былого моего товарища восседающим за великолепным письменным столом, который блистал золотом и инкрустациями... Он усадил меня в глубокое и уютное кресло.

Флогерг ликовал.

― Вы не могли бы попасть более кстати, славный мой Гедик, ― сказал он мне, трепеща от внутренней радости. ― Мне дорого стоило бы ограничить мой триумф этими четырьмя стенами; а с другой стороны, то, что вы услышите, ― нельзя доверить первому встречному. Вы будете моей публикой, и я буду играть свою роль, пока не получу полного удовлетворения. Но не ошибитесь, развязка этого спектакля будет реальной, и труп, который заключит ее, не встанет на ноги после падения занавеса. Как это чудесно ― поставить свою жизнь на ставку, чтобы дожить до подобной минуты, дотронуться до нее рукою!

― Неужели вы хотите сказать, что человек кончит самоубийством?

― Очень рассчитываю на это! Не здесь, конечно, будьте спокойны... Ему еще понадобится время, чтобы высидеть эту мысль. Но когда он выйдет сегодня отсюда, то нравственно он будет уже настолько же мертв, как будто проглотил здесь стакан стрихнина, чтобы уйти сдохнуть на улице. Для этого, однако, я всего лишь расскажу ему одну историю.

Флогерг протелефонировал по домашнему телефону:

― Это вы, Ковель?.. Пришлите мне этого господина.

И, повесив легкую телефонную трубку, он охватил голову руками и провел по потолку взглядом, полным невыразимой жестокости и радости.

― Наконец-то!.. ― прошептал он.

* * *

― Господин главный прокурор Магуд.

Вошел высокий старик, очень представительный, важный и суровый, желавший придать себе походкою, жестами и откинутой головой еще более суровости, важности и представительности. Черная, несомненно крашеная борода оттенялась густыми седыми волосами на голове; красные губы его, точно разрезанные сабельным ударом, открывали за собой очень белые и очень острые зубы, и это придавало всей его фигуре вид холодной жестокости.

В петлице сюртука виднелась лента Почетного легиона.

Но в эту минуту он, если можно так выразиться, просто пенился от ярости, то есть старался скрыть под суровой вежливостью признаки переливавшего через край гнева.