Миссис Креддок - Уильям Сомерсет Моэм

Для Берты пребывание в Риме было сродни театральной пьесе. Мисс Лей предоставляла ей много свободы, и молодая женщина в одиночестве бродила по самым странным местам. Она часто заглядывала на рынок и проводила утро в торговых рядах, разглядывая сотни вещей, которые не собиралась покупать. Она трогала богатые шелка и старинное серебро, улыбаясь комплиментам приветливых торговцев. Вокруг толпились люди, живые и шумные, но тем не менее — Берта все еще не верила, что видит их наяву, — какие-то нереальные.

Она посещала музеи и галереи; отправлялась в Сикстинскую капеллу или осматривала Станцы Рафаэля. В отличие от вечно спешащих туристов, обязанных познакомиться с определенными достопримечательностями, Берта могла полдня простоять перед одной картиной или в уголке старой церквушки, вплетая собственные фантазии в образ, что был у нее перед глазами.

Когда ей хотелось побыть среди людей, она шла в парк Пинчо и смешивалась с толпой, которая слушала оркестр. Францисканский монах в коричневой рясе с капюшоном, стоящий в стороне, казался Берте героем романтической пьесы, а солдаты в яркой униформе, стрелки-берсальеры в лихо заломленных шляпах с перьями — кордебалетом из комической оперы. Были там и священники в черных сутанах: одни — пожилые и тучные, курившие сигареты под теплым солнцем, довольные собой и всем миром; другие — молодые и беспокойные, в чьих темных глазах порой вспыхивали искры неукрощенной плоти. И все, все выглядели счастливыми, точно дети, что весело бегали и прыгали тут же, оглашая воздух звонкими криками.

Постепенно тени прошлого отступили, и Берта смогла полной грудью вдохнуть окружавшие ее красоту и жизнь. Зная, сколь быстротечно счастье, она решила позабыть все земные тревоги и наслаждаться моментом. Молодость и заботы редко соседствуют друг с другом, а милосердное время накрывает покровом забвения самые тяжелые горести. Берта протянула руки, заключая в объятия все чудеса этого мира, и отринула гнетущую мысль о мимолетности волшебных мгновений. Весной она проводила долгие часы в зеленых парках, окружавших центр города; развалины Древнего Рима причудливо смешивались с полутропической пышностью и возбуждали в Берте новые, едва уловимые чувства. Цветы буйно цвели в каменных саркофагах, словно в насмешку над могилами, из которых они произрастали. Смерть отвратительна, но жизнь всегда торжествует победу; на истлевших костях распускаются розы и гиацинты, и человеческая смерть лишь означает новое рождение. Так продолжается мир, прекрасный и вечно новый, черпая радость в собственной несокрушимой силе.

Берта приходила на виллу Медичи и усаживалась так, чтобы любоваться звучащими фигурами и мягкой игрой света на фасаде старинного дворца. Студенты с любопытством смотрели на нее: кто эта красавица, что проводит здесь долгие часы, не обращая внимания на чужие взгляды? Она отправлялась на виллу Дориа-Памфили, роскошную и помпезную, какой и подобает быть летней резиденции богатого княжеского рода, среди представителей которого были епископы и кардиналы. Глядя на Палатин с его живописными развалинами, кипарисами и ухоженными дорожками, Берта уносилась мыслями в прошлое, и воображение рисовало ей яркие картины былой славы Рима.

Однако больше всего Берте нравилось место, где зелень бушевала особенно пышно — парк виллы Маттеи, заброшенное царство изобилия. Вилла располагалась довольно далеко, туристы редко туда добирались, и парк был в полном распоряжении Берты. Тишина и уединенность доставляли ей самое изысканное удовольствие. Порой по заросшим травой тропинкам неторопливо шествовала группа семинаристов в алых одеяниях, и яркие пятна их наряда резко контрастировали с темно-зеленым морем дикой растительности.

Затем Берта шла домой, усталая и счастливая; садилась у окна и смотрела на закат. Заходящее солнце освещало купол собора Святого Петра, превращая величественное здание в храм золотого огня. Казалось, будто огромный купол был сделан не из камня, но из сияющего света, венчая собой дворец Гипериона. Когда же сгущалась ночь, безупречные очертания собора четко выступали на фоне великолепного бархатно-черного неба.

После Пасхи мисс Лей предложила потихоньку собираться обратно в Англию. Берту пугала мысль о возвращении, и не только потому, что ей не хотелось покидать Рим, но и потому, что это влекло за собой необходимость объяснений. Зиму она провела под удобным предлогом поправки здоровья, но теперь требовалось найти другой повод, чтобы оправдать необходимость пребывания вдали от мужа. Как ни напрягала Берта измученный рассудок, в голову ничего не приходило, однако она твердо решила ни в коем случае не возвращаться в Корт-Лейз — после шести месяцев счастливой свободы она не вынесла бы заточения духа и тела.

Эдвард счел скверное самочувствие жены убедительным поводом для отъезда и легко отпустил ее. По словам Крэддока, он не имел оснований удерживать Берту, если речь шла о состоянии ее здоровья, тем более что он вполне мог управиться с хозяйством самостоятельно. Супруги регулярно переписывались, но Берта всякий раз буквально заставляла себя отвечать на письма мужа. Она твердила себе, что единственный разумный выход из положения — открыто заявить Эдварду о своих намерениях и оборвать переписку, однако боязнь шума, неприятных хлопот и бесконечных объяснений удерживала ее от этого шага, и Берта попросту старалась писать как можно реже, отделываясь общими фразами. К ее удивлению, раз или два, когда она изрядно задержалась с ответом, приходило второе письмо от Эдварда, в котором тот с тревогой спрашивал, почему она не пишет.

Мисс Лей в разговорах ни словом не упоминала Крэддока, из чего Берта предположила, что тетушка о многом догадывается. Тем не менее мисс Лей воздерживалась от каких-либо высказываний; благословенны те, кто не вмешивается в чужие дела и держит рот на замке! Мисс Лей на самом деле пришла к выводу, что между мужем и женой произошел серьезный разлад, однако верная своей привычке предоставлять людям самим разбираться в жизни, искусно делала вид, что ничего не подозревает. Надо заметить, это было весьма благородно, ведь собственная наблюдательность всегда являлась предметом чрезвычайной гордости мисс Лей.

«Труднее всего для умной женщины притворяться дурочкой», — любила говорить она. Смекнув, в чем затруднение Берты, мисс Лей сочла его легко преодолимым.

— Было бы хорошо, если бы ты не торопилась с возвращением в Корт-Лейз и вместе со мной поехала бы в Лондон, — сказала она. — Ты ведь еще ни разу не проводила сезон в столице? В целом все довольно мило. Опера определенно хороша; кроме того, иногда можно увидеть людей, одетых со вкусом.

Берта ничего не ответила. Видя, что племянница явно хочет ответить согласием, но в то же время колеблется, мисс Лей пригласила Берту к себе в гости на две-три недели, прекрасно зная, что путешествие любой женщины всегда может растянуться на неопределенный срок.

— К сожалению, у меня не найдется места для Эдварда, — с холодной улыбкой промолвила она. — Ты же знаешь, моя квартирка слишком тесная.

Ирония — это дар богов, самый тонкий из способов словесного выражения мыслей. Это и броня, и оружие; и философия, и постоянное развлечение; пища для голодного ума и напиток, утоляющий жажду веселья. Насколько изысканнее умертвить врага, уколов его шипом иронии, нежели размозжить ему голову топором сарказма или отколотить дубинкой брани. Мастер иронии наслаждается ею только тогда, когда истинный смысл высказывания известен ему одному, и прыскает в рукав, глядя, как окружающие, скованные цепями своего тупоумия, воспринимают его слова абсолютно всерьез. В суровом мире ирония — единственная защита для беспечных. Для писателя же это снаряд, которым он может выстрелить в читателя, дабы опровергнуть гнусную ересь о том, что создает книги не для себя, а для подписчиков библиотеки Мьюди. Не стоит впадать в заблуждение, милый читатель: уважающему себя автору нет до вас никакого дела.