Улав, сын Аудуна из Хествикена - Сигрид Унсет

– Везет же Улаву с покровителями, которых он себе выбирает, – сухо сказал Хафтур. – Все они кончают опалой: сперва епископ, а после ярл… Но это у Улава в роду: слыхал я, будто у них в Хествикене во времена его предков свили себе гнездо баглеры[93].

– Да ведь «логовом баглеров» и "гнездом риббунгов[94]" звались в народе в стародавние времена и Хув, и Галтестад, и другие из наших отчин, Хафтур, – попытался было обратить все в шутку Ивар, но слова его звучали не очень-то твердо.

Хафтур пожал плечами.

– Да… Улав, может статься, сам по себе и неплох, да только ему, видно, суждено стоять на стороне тех, кто проигрывает битву. Моим другом ему не бывать; друзей же его, кому он по душе, я понять могу. Но ежели Ингунн собирается дожидаться Улава, придется ей набраться терпения.

Ивар возразил, что на сей раз, может статься, дело Улава быстро уладится. Но Хафтур в ответ лишь пожал плечами.

Ивар-то и сказал Ингунн: мало надежд на то, что Улав увезет ее летом к себе домой. Ему и в голову не приходило подробно говорить с молодой женщиной о бунте Алфа-ярла. Ведь Ивар почитал ее не шибко умной, да и легкомысленной. Потому-то Ингунн сначала не поняла, что дела Улава были ныне столь же плохи, как и до того, когда он нашел покровителя в лице Алфа, сына Эрлинга. Но только теперь все толки об ее замужестве разом смолкли. Ивар и фру Магнхильд немного растерялись. Они взялись уладить брачную сделку племянницы с превеликим рвением и приняли Улава столь радушно, что им трудно было отречься от него, когда он нежданно-негаданно попал в новую беду. Вот они и порешили выбрать из двух зол меньшее – вообще молчать об этой свадьбе.

Колбейн, сын Туре, жил дома в своей усадьбе и по большей части лежал в постели – с ним случился удар. Потому-то Ингунн и не довелось узнать о том, что он говорил об этом деле. Молчал и Хафтур. Он получил половину пени за убийство Эйнара в звонкой британской монете, и теперь ему казалось невыгодным пытаться порушить замирение. Кроме того, ему было немного жаль двоюродную сестру и он думал, что хорошо бы Улаву в конце концов взять ее в жены и увезти подальше в другие края. Родичам от нее ни чести, ни пользы. Когда старая фру Оса умрет, Ингунн будет только в тягость сестре и братьям. А он, Хафтур, был ныне приемным отцом Халварда и Йона, сыновей Стейнфинна, и добрым другом мальчиков. Хокон же, сын Гаута, затеял тяжбу и с юными своими шуринами.

И вот Ингунн снова была предоставлена самой себе, сидела молчком у бабушки в углу. Первую осень она все же еще занималась кое-какими делами: пряла, ткала и шила свое приданое. Но мало-помалу она утратила вкус, к этой работе. Никто теперь не вспоминал о ее будущем. Она потеряла надежду, что Улав вскорости вернется, а после ей уже казалось, будто она никогда в это не верила. Их свидание в те дни, когда он был здесь в последний раз, оставило в ее сердце безотчетное разочарование. Улав словно стал для нее наполовину чужим. Ей не удавалось связать его облик с прежней мечтой о жизни с ним в его усадьбе, где они заправляли хозяйством и где у них было полным-полно малолетних детей. И все же они были теми же, как тогда, когда любили друг друга во Фреттастейне…

Потом она хваталась за воспоминание о единственном часе, когда в тот последний день они сидели вдвоем внизу, на валу, – лицом к лицу, губы к губам. В мечтах она домысливала их беседу и его единственную жаркую и страстную ласку – когда он, осыпая жгучими поцелуями, прижал ее затылком к земле. Она воображала, будто он уступил своему страстному желанию и ее мольбам и взял ее с собой. Тут на Ингунн нахлынули воспоминания о том, что рассказывала матушка в ночь перед смертью – о своем свадебном путешествии через горы. Ныне дочь Ингебьерг сказывала ее историю на свой лад… На другое лето, уже второе после приезда Улава, ей довелось сопровождать фру Магнхильд высоко в горы, в Гудбрандсдален, на свадьбу в Рингабу. Они провели там несколько недель у родичей в Эльдридстаде, а те повезли их на горный сетер, дабы фру Магнхильд полюбовалась, сколь богаты они рогатым скотом. Впервые в жизни поднялась Ингунн так высоко в горы, что оказалась над вершинами леса. Она видела прямо перед собой голые плоскогорья, лишь кое-где поросшие ивняком, низкими березками да серовато-золотистым мхом. А позади громоздились скалы одна за другой до самой огляди на севере, где в расселинах одетых снегом гор прятались тучи.

На этой богатой свадьбе ей пришлось наряжаться в светлые, яркие платья, надевать серебряный пояс, распускать волосы. Но она по большей части была застенчива и растерянна. Однако же свадьба эта не прошла для нее бесследно. Когда она вновь сидела дома в Берге, у бабушки в горнице, пред ее внутренним взором вставали новые для нее картины. Она видела себя рядом с Улавом, разубранную и ослепительно прекрасную – вроде бы при каком-то заморском королевском дворе, и это было как бы наградою за все те годы, которые она просидела в своем углу. В мечтах она ехала по горам с человеком, объявленным вне закона, с изгоем, – они переправлялись верхом через горные речки, шумевшие яростнее и веселее, чем те, что текли внизу, на горных склонах. Их шум казался скорее пением, нежели грохотом; дно же речек светилось от покрывавших его белых камней. Все звуки под небесным сводом, и свет, и воздух были в горах совсем иными, нежели в долинах. Она ехала с Улавом вперед, навстречу далеким синим вершинам, по глубоким долинам и нагорьям: они останавливались на отдых в таких же каменных хижинах, какие она видела на сетере в Эльдридстаде… И при мысли об этих горах в душе ее вспыхивало какое-то дикое буйство. Она, столь молчаливо и смиренно исходившая тоской и лишь тихо оплакивавшая под меховым одеялом свою горькую участь по ночам, когда ей казалось, что ее притесняли уж слишком жестоко, вдруг почувствовала, как в ней пробуждается прежняя неукротимость… И ее мечты становились все более пестрыми, сказочными – она вставляла в них события, о которых слышала в песнях и в преданиях, привносила в них то, чего сама никогда не видела: каменные крепости под свинцовыми крышами, воинов в стальных кольчугах и корабли под шелковыми парусами, с золотистыми вымпелами. Мечты ее стали богаче и красочней, чем те картины жизни в крестьянской усадьбе с Улавом и их детьми, которые она рисовала себе прежде. Но были они еще более призрачны и беспорядочны – такие, какими бывают лишь истинные сны или мечты…

Арнвид, сын Финна, наезжал в Берг несколько раз за последние годы, и она говорила с ним об Улаве. Но и Арнвид знал о друге лишь то, что Улав, должно быть, жив и обретается в Свее. Однако же зимой после того, как она побывала в горах – а был тогда новый, 1289 год после рождества Христова, – Арнвид явился в Берг веселый, точно под хмельком. Почти ежегодно ездил он на торговый сход в Серне и нынче осенью повстречал там Улава; они пробыли вместе четыре дня. Улав сказал, что ярл сам разрешил его от данной ему клятвы. Он велел Улаву подумать о собственном благополучии и вручил ему заветный знак для господина Туре, сына Хокона из Тунсберга, женатого на его, ярла, сестре. А ныне Улав нанялся на службу к свейскому вельможе, чтоб добыть немного денег, прежде чем вернуться домой. Но после Нового года он намеревался вернуться в Норвегию – может, он был уже в Хествикене.