Обратный отсчет - Лев Пучков

Затем последовала неизбежная трехсекундная пауза: хлопцы судорожно меняли магазины. Я из-под руки осторожно глянул на вход и увидел внизу, на уровне щиколотки, два крохотных зеркальца — справа и слева, на каждую стойку косяка по одному. Они были там в одиночестве секунду, не более, потом рядышком образовалось по стволу.

«Ту-дух»!!! «Ту-дух»!!! «Ту-дух»…

Я видел, как умер «баритон» — другие стрелки были вне поля моего зрения. С затылком его случилась беда: он вдруг как будто взорвался и брызнул во все стороны краповым фейерверком. Пистолет упал на пол — мужчинка с саквояжем, затыкавший уши под верстаком, что располагался рядом с кабриолетом, зачем-то потянулся за ним…

— Не трожь! — заорал Серега. — Мужики, это…

«Ту-дух»! Мужчинку рвануло влево и запрокинуло навзничь — ножками он выбил конвульсивную дробь и затих…

Тишина… В ушах звенит, воняет жженым порохом и кровью… Такой до боли знакомый фимиам короткого ближнего боя, в котором тебе посчастливилось остаться живым…

«Баритон» лежал навзничь, совсем рядом. Во лбу дыра, крови мало — тонкая струйка едва сочится… Зато нет затылка, и вокруг, на полу, сплошь кровавая каша.

Как-то странно все устроено в этом мире… Минуту назад это был властный, уверенный в себе мужчина, «рулил» тут всеми безраздельно, чувствовал себя повелителем Вселенной и вершителем чужих судеб… Наверное, планы на субботу строил — может, с женой хотел в театр пойти, на «Калигулу» с Хабенским… Но ему не повезло. Он совершенно случайно напоролся на чужеродное для этого мягкотелого уютного мирка явление — двух боевых роботов, по чудовищному недоразумению попавших сюда из пропахшего порохом и кровью измерения «война»…

— А вот еще был случай… Хе-хе-хе… — выдал очередную порцию пузырей хозяин автомастерской. — Мы с Юрком собрались в Нижний, на чемпионат…

— Все?! — рявкнул из-за проема Петрушин.

Я с трудом оторвал взгляд от продырявленного лба «баритона», посмотрел, что там с Серегой. Жив ли? Серега, вытянув шею и морщась от боли, оглядывал поле сражения. Правая щека его обильно кровоточила, он зажимал ее рукой, но из-под прижатых пальцев все равно струилась кровь. Однако взгляд был ясный (когда контузит, у человека взгляд мутнеет и «плавает»), видимо, слегка зацепило по касательной.

— Все. Заходи…

На эмоции времени не было: следовало как можно быстрее проанализировать ситуацию и принять первые меры по обстановке.

— Сдаваться будем? — Петрушин первым делом деловито осмотрел Серегину рану, достал из нарукавного кармана ИПП и в мгновение ока наложил повязку. — Царапина, заживет быстро… «Двухсотых» наложили… Если сдаваться — стремновато…

— Сдаваться не будем, — покачал бинтованной щекой Серега. — Какой, на фиг, «сдаваться» — после такого! Забираем свои вещи, прибираемся, если надо, и уматываем. Подумайте, где что могли трогать, — что-то у меня «процессор» барахлит. «Царапина», а жахнуло, как будто кувалдой!

— Да говорю — рикошетом зацепило, ничего страшного! Ну и отлично: если сдаваться не будем, все проще. — Петрушин кивнул Васе: — Двор проверь.

— Понял… — Вася тотчас же исчез в дверном проеме.

Мы забрали наши телефоны и листок с адресом, также прихватили видеокамеру и два диктофона, обнаруженные у полноватого блондина. Немного посомневавшись, Серега позаимствовал у «баритона» и блондина блокноты. Для следствия это не характерный штрих — типа выпотрошенного кошелька и отсутствия оружия на месте перестрелки, многие люди вообще обходятся без блокнотов. А нам пригодится…

С улицы раздался одинокий выстрел.

— Надо же, — покачал головой Петрушин. — А вроде бы сразу всех — наповал…

Вот черт! А я и не сообразил сразу, что там Вася «проверяет» во дворе. Отвык, отвык — как-то быстро притерся к этой уютной мирной жизни, стал отходить от измерения «война»…

— Ну все, все «двухсотые», — доложил вернувшийся Вася и, торопливо пробежавшись по боксу, подытожил: — Итого: восемь «двухсотых». Такой вопрос… Брать ничего нельзя?

— Нет, Вася, — покачал головой Петрушин, сверившись взглядом с Серегой. — Забывай об этом — теперь долго нельзя будет ничего брать.

— Жалко, — Вася сокрушенно шмыгнул носом. — Есть нормальные стволы. И рации у них какие-то крутые, не видел раньше таких…

— Так… вроде бы все. — Серега еще раз осмотрел бокс, открыл бутыль с маслом, вылил на отдельное кровавое пятно на полу за покрышками и, заметив удивленный взгляд Петрушина, пояснил: — С меня накапало…

— Ну вот, теперь уже и кровью даже не покапаешь, — буркнул Петрушин и кивнул на счастливого владельца бокса (на которого, кстати, ни одна пылинка за все это время не упала!). — А вы вроде бы хотели пообщаться? Время позволяет — даже если кто-то слышал стрельбу и звякнул, минут пять у вас есть.

— А выводить его из этого «счастливого детства» надо часа три, не меньше, — с сожалением заметил Серега. — Так что уматываем. Нам еще надо запись забрать из дома Кудриных.

— Какую запись?

— Там камеры, над подъездом. И мы очень некстати там нарисовались.

— Ну, это вы зря так! — осуждающе поджал губы Петрушин. — Надо же было как-то продумать…

— Это мы — «зря»?!! — взвился Серега. — Это мы — «зря»?! Ты посмотри, что вы наворотили!!! Языки вам для чего дадены, дуболомы?!

— Они первыми стволы достали, — понуро вздохнул Петрушин. — Ну и… чисто уже реакция сработала… Нет, я понимаю — нехорошо получилось…

— Да уж — «нехорошо»… Вот это называется съездили, поболтали по душам…

Вот эти тупые утренние побегушки добьют меня окончательно. Я «сова», предупреждал ведь! Сова — это ночная птица, у нее весь производственный цикл начинается глубоко во второй половине дня. Утром я люблю поваляться: прежде чем встать, минут десять-пятнадцать бездумно глазею за окно, особенно зимой, наслаждаюсь теплом постели и аутотренингую помаленьку. Знаете, наверное: «Я персик, я персик… я солнышко, на фиг, такое теплое, пушистое солнышко, мать его…» Это такие робкие потуги пробудить в себе добрые чувства и не дать проснуться людоеду. Действительно добрым людям это не надо, а нам, злыдням, насущно необходимо.

Я в свое время перенес много лишений и мытарств и потому умею наслаждаться комфортом. Человеку, который не имеет представления, что такое ночи напролет ползать по грязи, часами лежать, подобно трупу, в засаде и спать на протяжении месяца и более по два-три часа в сутки, и то урывками, а не в один заход разом, трудно понять, что шестичасовой сон в тепле и пятнадцатиминутные утренние потягушки — это верх блаженства.

Добрые старые друзья отняли у меня это блаженство. Я теперь, как на спортивных сборах, подскакиваю в шесть утра, будто ужаленный в причинное место, и, еще не проснувшись, собираюсь на пробежку. За окном темно, пронизывающий мартовский ветер злобно хлопает по стеклу голыми тополиными ветками и треплет полудохлый фонарь… Бррр!!! Только полный идиот будет добровольно бегать в такую погоду!