Герберт Уэллс - Геннадий Прашкевич

3

В 1915 году под псевдонимом Реджинальд Блисс Уэллс издал роман «Бун».

В России этот роман практически неизвестен. Историю литератора Джорджа Буна пишет другой литератор — Реджинальд Блисс, а сам Уэллс выступает всего лишь как автор предисловия. Сдержанность и раньше не была главной чертой Уэллса, а в «Буне» он разошелся вовсю. Там чрезвычайно много оскорбительного для немцев, для литераторов всех направлений, вообще для всего деградирующего человечества. Прочитав «Буна», Генри Джеймс откровенно написал Уэллсу: «Вам, кажется, не хватило живописности, стиля, того, что, собственно, делает литературу литературой». Уэллс так же откровенно ответил: «Что с того? Это для Вас литература — живопись. Это для Вас она является самоцелью, венцом всего. А для меня она — всего лишь то, что можно практически использовать».

4

В 1916 году Уэллс побывал на фронте. Там он встречался с авиаторами, к которым всегда был неравнодушен, осматривал артиллерийские батареи, через Северную Италию проехал к Карсо. «Живо помню, как мы шли по открытому полю, среди воронок и колючей проволоки, к окопам переднего края. Солнце ярко светило, в воздухе витало едва уловимое дуновение опасности. Вряд ли нас могли накрыть снарядами; артиллерийский огонь, который мы слышали, вели англичане…» И дальше: «Я никогда не хотел идти на фронт добровольцем (впоследствии эти взгляды Уэллс вложит в героя романа «Бэлпингтон Блэпский». — Г. П.), подвергаться муштре, отдавать честь, защищать железнодорожные мосты и водопроводные трубы от воображаемых немцев, рыскающих по ночам на проселочных дорогах Эссекса, охранять пленных в лагерях и тому подобное, зато один из моих из моих старинных замыслов («Сухопутные броненосцы», 1903) воплотился в виде танков, и просто удивительно, что мое воображение тут же не мобилизовали для их разработки…»

«Как-то ночью, — писал он далее, — я лежал, свернувшись в постели, и не мог уснуть. Окно было открыто, лил дождь, и вдруг, словно выхваченные вспышками, предстали в моем воображении затопленные, залитые грязью траншеи и жалкое шествие навьюченных тяжелыми вещмешками «томми», пробирающихся к передовой по мокрым и скользким доскам. Я знал, что люди часто тонут во время этих мрачных передвижений, а добравшиеся до передовой падают без сил, с ног до головы покрытые грязью. А припасов, которые они несут, всегда не хватает. Как же этого избежать? Я скатился с кровати и весь остаток ночи составлял некий план мобильной системы перемещения по подвесной дороге. Моя идея заключалась в том, чтобы в разных местах позиций установить столбы в форме буквы «Т», которые при помощи тросов можно — по мере необходимости — поднимать или класть на землю; перекладины столбов снабжены тягачами, электроэнергия на них поступает с движка…»

5

Воображение Уэллса работало, но все же главной работой 1916 года стал для него роман «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна» («Mr. Britling Sees It Through»). За один только год «Мистер Бритлинг» выдержал тринадцать переизданий. Уинстон Черчилль и Джон Голсуорси поздравили Уэллса с удачей, даже Конан Дойл прислал приветственное письмо. Правда, молодой Хемингуэй огрызнулся издалека: «В те дни мы не доверяли людям, которые не побывали на войне». Зато Максим Горький не пожалел слов: «Дорогой друг! Несомненно, это лучшая, наиболее смелая, правдивая и гуманная книга, написанная в Европе во время этой проклятой войны! Я уверен, что впоследствии, когда мы станем снова более человечными, Англия будет гордиться тем, что первый голос протеста, да еще такого энергичного протеста против жестокостей войны, раздался в Англии, и все честные и интеллигентные люди будут с благодарностью произносить Ваше имя…» И Ребекка Уэст, перебравшаяся к тому времени в городок Мейденхед на Темзе (что страшно раздражало Уэллса, старавшегося держать свою любовницу подальше от Лондона) тоже написала одобрительную рецензию.

6

Отступление

Алексей Толстой (писатель):

«Прошлогоднее несчастье наше с третьей армией и затем отступление с Карпат, из Галиции и по всему фронту, изменило в корне отношение к нам англичан… (В феврале 1916 года Алексей Толстой в делегации с критиком Корнеем Чуковским и политиком В. Д. Набоковым побывал в Англии, и, в частности, у Уэллса, об этом он и пишет. — Г. П.) Англичане представляли Россию нечто вроде медведя — сильного, огромного и чрезвычайно охочего до сладких вещей. Наша беда, мужество и стойкость, с какими перенесли ее, впервые открыла для Англии человеческое, страдающее лицо России.

Они увидели, что мы не скрываем поражения, не просим пощады, но с новыми, большими силами поднимаемся на борьбу. Одним из переменивших свое отношение к России был мистер Уэллс. До войны он, как и многие, опасался нашей внешней политики; сейчас оба его сына учатся русскому языку, а сам он считает, что в будущем Россия должна включить в свою жизнь английскую и, как соединительное звено, американскую культуру…

Утром в воскресенье Хагберг Райт, заведующий лондонской публичной библиотекой, Набоков, Чуковский и я вылезли на станции в часе езды от Лондона. К нам подошел небольшого роста человек с поднятым воротником, в мягкой шляпе, резиновых сапогах и заговорил тонким женским голосом. Косматые брови висели над умными серыми глазами, лицо — загорелое, немного полное, и красивый маленький рот, полуприкрытый русыми у сами, казался совсем женским, почти жалобным и в улыбке, и в движении губ. Это был Уэллс. Деловито пожав нам руки, он пригласил всех в автомобиль, сел сам за шофера, и понеслись навстречу нам с обеих сторон древней, еще римской, дороги дубы, изгороди, зеленые поля, деревенские домики, обвитые плющом. День был теплый и ясный. Дорога то поднималась на пологий гребень, откуда виднелись в голубоватой мгле трубы заводов, то падала и свернула наконец к старинным каменным воротам; из сторожки вышла высокая девушка, отворила околицу, и мы покатили по огромному парку. На ровных зеленых полянах стояли редко один от другого столетние дубы, огромные, корявые, иные разбитые молнией. Ручьи вились через лужайки. И все это уходило в тончайший, пронизанный солнцем туман…

Мы остановились у кирпичного двухэтажного очень старого дома, с пристроенной к нему полукруглой ротондой. Нас встретила на пороге парадной двери, открывающейся прямо на траву, жена Уэллса, маленькая женщина, в ярко-зеленой вязаной кофточке. Она была приветлива и немного растерянна; немолодое худенькое лицо ее казалось чудесной доброты. По случаю воскресенья, должно быть, и приезда русских гостей она ни разу за весь день, даже во время обеда, не сняла с головы шляпы, отделанной мехом. В чистой, устланной бараньими шкурами синей прихожей пылал камин. Налево — маленький рабочий кабинет Уэллса, светлый и простой; небольшой стол, прибранный аккуратно, на стенах — старинные вышивки и гравюры; камин раньше был выкрашен в розовую краску. Уэллса это раздражало, он побелил его и сам с боков очага нарисовал фантастические фигурки не очень хорошо…

Далее внутренность пристроенной ротонды, окна которой опускались до самой земли, занимала библиотека-гостиная, со шкафами, панелями и мебелью из карельской березы. Здесь тоже горел камин и было светло от солнца, льющегося сквозь стеклянную полукруглую стену. За ней на просторной зеленой поляне обычно играли в гольф, и сейчас слышно было, как пели скворцы и еще какие-то ранние птички. Жена Уэллс а расспрашивала нас о флоте. Англичан вообще ужасно интересует их флот, и где он находится, и что делает, а кроме нас да французских журналистов, не видел его никто. Вернулся Уэллс и повел нас наверх показывать дом. Спальни супругов, детей и прислуги были одна как одна, — чистые, штукатуренные и нетопленые: простая лакированного дерева кровать, покрытая кружевами, хрустальный туалет, столик и линолеум на полу; ставни и жалюзи зеленые; у прислуги над кроватью висели три лубочные картины — старая Москва, Соловецкий монастырь и еще какая-то лавра, да книг было побольше на столе, чем у господ. Напротив спален — три ванных комнаты. И везде чистота, свет и холод. В дальнейшем мне пришлось несколько ночей провести в нетопленом доме, в чистой кровати, куда залезаешь, как в сугроб. Сначала было жутко, но никогда я не чувствовал себя таким бодрым и выспавшимся, а когда вернулся в Лондон, в теплую комнату, — казалось, нечем дышать, и ночью я раскрыл окно…