По следам фальшивых денег - Иван Погонин

Певица умоляюще посмотрела на Кунцевича. Ее глаза наполнились слезами.

– Ну, ну, будет! Я же не зверь, постараюсь обеспечить вам комфортное путешествие. Но только и вы должны быть со мною откровенны.

– Это страшный человек, Мечислав Николаевич, страшный! Если он узнает, что я про него сболтнула лишнего, он меня убьет!

– Откуда же ему узнать? Вы же ему не скажете? А я тем более.

Наталья Патрикеевна подумала-подумала и рассказала все, что ей было известно о господине Рохлине.

Оказалось, что Давид Абрамович имел над миллионщиком какую-то непонятную власть. Явился в его дом незваным гостем, а вел себя – как хозяин. Спал до полудня, днем ходил по магазинам, а вечерами кутил в ресторанах, а Копытин ни слова ему поперек не говорил, только успевал счета оплачивать.

– И не Давид он никакой, не Абрамыч! – выпалила вдруг Саянина. Выпалила и тут же осеклась.

– Это почему же вы так решили? – не дал ей опомниться Кунцевич.

Наталья Патрикеевна отвела глаза в сторону и опять заплакала:

– Была я с ним… – Певица запнулась. – Елда… елда у него не как у жидов, не обрезанная. И еще: у них с Иваном наколки одинаковые, вот здесь, – Саянина показала на правое предплечье.

Кунцевич вернулся к Копытину, велел ему снять пиджак и сорочку, долго разглядывал татуировку, а потом приказал фотографу сыскного отделения сфотографировать ее.

– Ну-с, друзья, – сказал он Тараканову и Колмакову, разглядывая свежеотпечатанный снимок, – дело с каждым часом становится все запутаннее и запутаннее. Перед нами ясный, отчетливый знак Карийской каторги. Выходит, Иван Палыч и Давид Абрамыч в свое время отбывали там наказание. А коль лже-Рохлин так успешно шантажирует господина Копытина, то получается, что последний покинул место отсидки вопреки действующим узаконениям, сказать проще – убежал. Я его, конечно, про это обстоятельство сейчас попытаю, но боюсь, успеха не достигну.

– А зачем пытать? – удивился Тараканов. – Дактилоскопируем Копытина, бертильонируем, пошлем карточки в регистрационные бюро тюремного ведомства и родного департамента и узнаем его личность!

– Вот что значит начать службу в век технического прогресса и научных методов ведения сыска! – усмехнулся Кунцевич. – Вы, молодой человек, наверное, считаете, что современные системы регистрации преступного элемента были изобретены в позапрошлое царствование? Тогда я вынужден вас разочаровать – Копытин, или как там его, в Благовещенске уже лет двадцать жительствует, стало быть, и с каторги он убежал не раньше этого срока, а тогда бертильонаж в зачаточном состоянии находился и только в столицах применялся, а уж про дактилоскопию и слыхом не слыхали. К тому же Карийская каторга уже почти пятнадцать лет как ликвидирована, и архив ее, скорее всего, мыши давно съели. Но попытка не пытка, я направлю запросы куда только можно. Но уже из Москвы. Лука Дмитриевич, распорядитесь билетами на завтрашний пароход до Сретенска и скажите полицмейстеру, чтобы он велел приставам похожих на Рохлина задержанных в первую очередь по татуировке проверять, тем более что всех, кому его личность была известна, я скоро отсюда увезу. Сегодня к вечеру мы должны успеть оформить дознание, а завтра отбудем в родные палестины. Госпожа Саянина поедет с нами, я ей на этот счет слово дал, ну а остальных отправим в Первопрестольную по этапу, губернатор обещал помочь с конвоем. Я сейчас постановление об аресте Гуля выпишу, его тоже в Москву отправим. Может быть, Шабельский его и отпустит за неимением улик, но месяцок-другой этот оборотень в погонах каторжного хлебушка покушает, авось урок ему впрок пойдет, перестанет своих предавать. Интересный, однако, у нас этап получится – обычно из России в Сибирь злодеев возят, а мы – в обратную сторону.

– А как же Рохлин? – спросил Тараканов.

– А что Рохлин? – удивился Кунцевич. – Оставим господина Рохлина заботам Луки Дмитриевича, он сыщик способный, небось поймает необрезанного Давида Абрамовича. Или у вас какие сомнения на этот счет?

– Сыщицкие способности господина Колмакова у меня вызывают не сомнения, а только восхищение, ваше высокоблагородие, но… Разрешите остаться и закончить ликвидацию шайки!

– Вы что, по дому не скучаете?

– Скучаю.

– Тогда чего же?

– Хочу должок Давиду Абрамычу отдать.

– Вы про то, что он ваше отравление организовал? Вы, простите, не из кавказцев?

Тараканов удивился:

– Нет, мы тульские.

– Тогда отчего про кровную месть вспомнили?

Несколько часов назад Осип Григорьевич заглянул в «Россию». Дверь в номер Розы была открыта, певица с помощью горничной упаковывала вещи. Увидев сыщика, фрейлейн попросила прислугу удалиться, потом закрыла дверь и бухнулась перед Таракановым на колени:

– Прости меня, Людвиг, прости, если сможешь! Не выдержала я…

– Они тебя били? – удивился коллежский секретарь.

Певица ухмыльнулась, задрала рукав платья, и Тараканов увидел много-много темных точек у нее на запястье.

– Это он папиросы об меня тушил… Ну а другие следы я тебе показывать не буду…

– Кто, Копытин?

– Нет, приятель его, Давид Абрамович.

– Разрешите остаться, ваше высокоблагородие! – не ответив на вопрос, гаркнул Тараканов.

Теперь удивился Кунцевич:

– Каким вы ревностным служакой стали, Осип Григорьевич. Ну что ж, если вам так не хочется расставаться со здешними красотами, то воля ваша – оставайтесь.

– Мечислав Николаевич, у меня к вам еще одна просьба будет. – На этот раз никакой решительности в голосе у Тараканова не было. – Не одолжите сто рублей? А я вам, как в Москву вернусь, сразу же вышлю.

Несмотря на ночь, было тепло. Дикий маньчжурский берег Амура весь был покрыт зеленью, а воздух у реки пропитан пряным ароматом цветов. Громадные «китайские» фиалки, высоко поднимаясь над травой, придавали зеленому покрову нежный голубой оттенок. В небе звенели жаворонки, в реке плескалась рыба.

По узкой горной дороге, идущей из Сахаляна на запад, катилась маньчжурская арба, запряженная худосочной низкорослой лошаденкой. Слабосильное, тощее животное едва тащило повозку с тремя седоками: китайцем-возницей и двумя европейцами, один из которых был одет в серый простой пиджак, а другой в дорогой, но мятый и грязный летний костюм. При крутых подъемах лошадь совсем останавливалась, и тогда пассажиры вылезали из арбы и продолжали путь пешком, а манза-возница принимался нахлестывать лошадиные бока длинным бичом.

По этой причине путешествие совершалось крайне медленно, хотя пассажиры и торопились. Над землей царила ночь, сонную тишину которой иногда нарушали ревущие звуки пароходного гудка, раздававшегося на серебряном плесе реки.

Когда один из пассажиров, крепыш с всклокоченной черной бородой и глазами стального цвета, раздраженный такой неторопливой ездой, принимался ругать возницу на чистейшем русском матерном языке, тот робко оправдывался: