Оседлай волну - Кем Нанн

Автобус мирно катил по пустынной дороге. За окном пробегала ночь. Ноги Айка и поясница ощущали вибрацию мотора, но она не усыпляла его. Он будто был в странном, меняющем очертания месте, где нет сна, но есть сны наяву. Айк сидел с открытыми глазами, и перед ним вставала пустыня и припорошенные пылью загорелые худенькие ноги. Из своего сна он смотрел на сидящих вокруг людей и думал, что бы они делали, если бы их жизнь, как его, была вереницей неурядиц. Возможно, у каждого из них в душе есть свои мрачные тайны. Он переводил взгляд с одного спящего лица на другое. Отвисшие челюсти, сомкнутые веки… Вот старик в серой спецовке сидит себе у окна и курит. Что они знают об этом мире? Известно ли им, что дети человеческие до сих пор режут животных, пьют их кровь и устраивают ритуальные жертвоприношения? А если известно, думают ли они об этом? Или, может быть, эти лица — просто искусные маски, и под каждой — ухмыляющийся череп, скалящий окровавленные зубы? Айк тряхнул головой. Он слишком устал, и не ему решать, о чем думают эти люди. Он взглянул на спокойное, умиротворенное лицо Мишель. Сколько же она видела. Но что сохранит ее память? На станции она сказала лишь, что Майло очень разозлился, когда увидел его татуировку, и злобно кричал, что это некстати и все испортит. А потом ей сделали укол, и последнее, что она помнит, — Майло в бешенстве бросает Хаунду бобину с пленкой и тот куда-то уходит. Айк долго размышлял над этим рассказом. Скорее всего, именно татуировка уберегла его от того, чтобы оказаться на камне вместе с Мишель. Он снова взглянул на спящую девушку и вспомнил о том, сколько ей пришлось пережить. Но ее лицо было спокойным, таким же, как лица всех спящих и как его собственное, глядевшее на него из темного окна. Ему показалось, что его лицо висит на невидимых ниточках и с ночного неба смотрит на него, смотрящего на самого себя.

Когда они прибыли в Хантингтон, он никак не мог ее разбудить. Они остались в салоне последние. В конце концов к ним подошел водитель и тоже принялся ее будить. Айк снова пережил панику. Наконец Мишель начала приходить в себя и смогла подняться.

— Что это с ней, парень? — поинтересовался водитель. Он отошел на шаг и смотрел на них. Айк сказал, что не знает.

— Может, ей врача надо? — предположил водитель.

— Да не, все в порядке. Все хорошо. Она просто устала.

Водитель взглянул на него с сомнением. Это был высокий крепкий парень с ковбойской пряжкой на ремне. Айк заметил, что он разглядывает его татуировку. Наконец водитель отошел и дал им пройти, но, когда они спускались по ступенькам, Айк чувствовал, как он буравит взглядом его спину. У него явно был нюх на неудачников всех мастей.

Утром было решено, что Мишель поживет пока у своей матери и дождется весточки от Айка. Решение принимал, главным образом, Айк, но Мишель с ним не спорила. Еще вчера он готов был бежать с ней на край света, если только она согласится, но за ночь многое переменилось. Он, возможно, лишь теперь начал понимать, насколько обязан Престону. А может, ему просто хотелось довести дело до конца. Ведь, что ни говори, на листке было три фамилии: Терри Джекобс, Хаунд Адамс и Фрэнк Бейкер.

Он проводил Мишель на станцию и подождал с ней автобус. Ночь они провели в меблирашке, у нее в комнате. Утром она долго мылась в душе, а потом надела светло-зеленую юбку и простую белую блузку. Юбку она купила на распродаже еще до того, как познакомилась с Айком. Чемодан собирать не стала. Все, что подарил ей Хаунд, все туалетные принадлежности, фотографии, горшочки с «растениями» остались на прежнем месте. «Мусор», — бросила она, когда Айк спросил ее об этом, и пошла не оглядываясь к двери.

Они молча сидели на длинной деревянной скамейке, прислонившись к стене и подставив лица бледному солнцу. Айк держал ее за руку и мучительно соображал, что бы такое сказать, — ему казалось, молчание отдаляет их друг от друга. Но первой заговорила Мишель. Голос у нее был тихий и нерешительный, словно она сомневалась, что получит ответ на свой вопрос, а спросить хотелось.

— Айк, — начала она, — как думаешь, что бы с нами было?

— Не знаю.

По ее лицу Айк понял, что она хочет сказать что-то еще, и догадался, что это что-то касается Эллен. Автобус уже стоял на перекрестке Ореховой и Мейн-стрит, и через несколько минут Мишель уедет.

— Я хочу тебе кое-что рассказать, — начал он. — Зачем, сам не знаю. Так просто, чтоб ты знала. Тогда, у тебя, после кино… Это было в первый раз.

Она повернулась к нему, и солнце осветило половину ее лица.

— А что же та девушка в пустыне?

— Не было никакой девушки. Только Эллен.

Мишель снова отвернулась.

— А Эллен… разве не девушка?

— Нет… это совсем не то… Ты была первая.

Айк помолчал, глядя на улицу и на автобус.

— Один раз… мы были совсем близко к этому. Наверное, это бы случилось, если бы она не остановила. По крайней мере, мне хотелось… или я так думал, что мне хочется. Я сам не знал, чего хочу. Все так по-дурацки перепуталось. Но то, что я мучил себя этим, — это точно. Потом наша бабка выследила нас в подвале. Эллен была совсем голая — она стирала свое платье, потому что гуляла всю ночь с каким-то парнем и не хотела, чтобы бабка видела. Но старуха тогда подумала, что это сделал я. Она решила, что мы трахаемся, и мне потом все время приходилось слушать, какой я извращенец. Смешно, но я и не думал ее переубеждать. Помнишь, как сказано в Библии: согрешить можно в сердце своем — не только действием, но и помышлением. Я так примерно это себе и представлял. Я ведь хотел, значит — виноват.

Когда он закончил, Мишель медленно проговорила:

— У меня в школе была одна девочка, которая только и делала, что трахалась со своим братом. Думала, что это прикольно. Они оба так думали. И рассказывали всем своим друзьям, чтобы посмеяться. Мне это тогда казалось немножко странным, но не особенно. Может, если бы она залетела, было по-другому. А может, я просто была такая тупая, что об этом не задумывалась.

Она пожала плечами и отвернулась, но потом на губах у нее появилась слабая улыбка — первая за долгое время.

— А тебя я словно вижу, — сказала Мишель. — Один в пустыне и все мучаешь себя из-за того, чего даже никогда не было.

— Да уж, — он потряс головой и медленно выдохнул, — сейчас кажется, что все это было давно и даже не со мной вовсе. Так, какой-то тупой деревенский парень…

— Дело вовсе не в тебе. Просто тебя окружали люди, с которыми нельзя было поговорить. И у меня было так же.

— Это тоже верно. Но, мне кажется, от людей нельзя ждать слишком многого.

Автобус подъехал к станции, и Айк заторопился:

— Знаешь, мне и вправду кажется, что, будь у меня другое представление о себе самом, всей этой идиотской заварухи с Хаундом не случилось бы. Если тебе то и дело говорят, что ты паршивец, то в конце концов сам начинаешь в это верить. Понимаешь, о чем я? А потом вдруг оказывается, что ты на самом деле по уши в дерьме, и такое появляется желание сказать: «Да пошли вы все! Думаете, я дерьмо? Да вы еще не видели, что такое настоящее дерьмо! Ну, вы это еще увидите!» Ты понимаешь?