Стратегии гениальных мужчин - Валентин Бадрак

Уже в двадцать семь лет Эйнштейна начал посещать страх, что он не успеет завершить свои искания и доказать миру верность теории относительности, которую он представил на суд общественности в двадцатипятилетием возрасте. Будущий всемирно известный ученый-физик отдавал работе над развитием идеи практически каждую свободную минуту, даже если эта минута официально предназначалась для других дел. Он часто забывал о еде или, подобно безумцу, неутомимо работал целыми сутками напролет, отвергая все земные радости только из-за того, что это может нанести вред его темпам продвижения вперед. Позже, получив всемирное признание и проводя много времени в поездках с лекциями, Эйнштейн научился работать на ходу, не прекращая своих теоретических исследований, где бы он ни находился.

Семья лишь формально кое-что значила для ненасытного исследователя – когда того требовало дело, он не задумываясь отодвигал в сторону и семью, и женщин, и двух сыновей, которых все же безумно любил. В период, когда ему приходилось жить одному, Эйнштейн настолько погружался в свою работу, что порой с целью экономии времени и сил готовил себе пищу в одной кастрюле, смешивая при этом все, что только можно смешать. А по свидетельству его второй жены Эльзы, во время вспышек чрезвычайной активности Альберт мог по нескольку суток не выходить из своей комнаты, требуя не беспокоить его и оставлять еду на подносе у двери. Если принять во внимание, что как раз в это время вокруг бушевали безумные сражения Первой мировой войны, в работе его поистине отличала высшая степень организованности. Он практически никогда не выполнял домашней работы, очевидно, считая ее непозволительным отвлечением от реализации главной идеи. Позже Эйнштейн сумел отказаться от реальных забот о собственных сыновьях (исключая, правда, финансовую помощь, которую он исправно оказывал им в течение всей жизни), причем он сознательно устранился от встреч с младшим сыном, после того как тот оказался в клинике для душевнобольных. Практически Эйнштейн вычеркнул его из жизни, хотя не исключено, что порой остро переживал эту потерю, заботясь о финансовом обеспечении отпрыска в течение всей жизни.

Альберт Эйнштейн, как и полагалось человеку большого полета, абсолютно не был обременен тягой к материальному, его не волновали страсти по обогащению и раздражало стяжательство других. Результатом этого была дикая, просто вопиющая неприспособленность ученого к обыденной жизни и к необходимости решать множество мелких, но жизненно необходимых мелочей, которые вызывали в нем бурю отрицательных эмоций и отвлекали от обдумывания колоссальных по смелости и масштабу идей. Но это не мешало Эйнштейну абстрагироваться от несущественного – плоскость его изысканий лежала далеко за пределами материального и он научился не отвлекаться ради того, чему решился посвятить жизнь. Более того, к вещам, недостойным внимания, Эйнштейн также относил свою одежду, предметы роскоши и даже предметы туалета, необходимые, например, для бритья. Биографы утверждают, что этот «одинокий путник» искренне считал всякое имущество бременем, а для бритья довольствовался лишь обычным мылом. Он мог ходить в немодном костюме, не желая отвлекаться на поиски соответствующей одежды и заставляя мир приспосабливаться к себе. Он никогда не надевал носки, возможно, чтобы не беспокоить окружающих его женщин их чинкой, а возможно, искусно создавая свой собственный неповторимый образ, частью которого были невообразимые чудачества с одеждой и ироничным отношением к сильным мира сего. Не придавал значения Эйнштейн и домашней обстановке: на закате жизни, даже будучи всемирно признанным учеными, он не имел в кабинете ничего, кроме полок, тяжело провисающих от книг, нескольких картин в старомодных рамках да древней радиолы.

Вообще о материальном Альберт Эйнштейн вспоминал лишь когда это давало ему новые дополнительные возможности в проведении исследований. Его крошечную семью полностью удовлетворяла работа в патентном бюро, где он в течение нескольких лет лишь по вечерам и в выходные дни находил возможность синтезировать опыт физиков-предшественников. Но едва ему удалось добиться места лектора в Цюрихском университете, как он оставил прежнюю работу. Еще позже, когда Эйнштейн почувствовал, что в случае переезда в Пражский университет его исследования пойдут быстрее при увеличении жалования, он не задумываясь решил участвовать в конкурсе на замещение вакансии. Более того, ученый не колеблясь приписал себе несуществующее вероисповедание только для того, чтобы получить должность. Иногда, когда того требовала его идея, он оказывался гибким практиком и выказывал готовность совершить множество таких поступков, которые ни за что не совершил бы ради чисто материальной выгоды или семьи. А еще некоторое время спустя Эйнштейн согласился переехать в Берлин, только потому, что условия контракта резко увеличивали время для проведения его исследований и предполагали полное освобождение от лекций, которые забирали достаточно много времени. Финансовая часть контракта снова была не на первом месте при принятии нового решения. Его не останавливали ни трудности переездов, ни возрастающий немецкий антисемитизм, ни резко негативное отношение его жены к германской столице. Определяющим в таких решениях всегда было одно: возможность реализации идеи. Эйнштейн рано осознал свою наднациональность и чисто по-набоковски «страны менял, как фальшивые деньги».

Интересно и отношение Альберта Эйнштейна к людям, его окружавшим. Лишь однажды он позволил себе в течение короткого времени придерживаться светских условностей научного мира: приехав в Прагу, Эйнштейн некоторое время посещал по вечерам своих коллег по университету. Но как только он почувствовал, что это тяготит его, тотчас прекратил непривлекательную житейскую практику, вызывавшую внутренний протест и отвращение в его независимой, привыкшей к размышлениям в тишине душе. Эйнштейн навсегда решил не делать того, что ему не по душе и к тому же отбирает его драгоценное время. Отношение к этому всего остального мира его не волновало абсолютно.

В то же время Эйнштейн всегда находил время для того, чтобы поддерживать искренние творческие отношения с коллегами-учеными, обмениваться с ними новинками научных достижений и, таким образом, не позволять себе вариться исключительно в собственном соку. Со многими исследователями мирового значения – Лоренцем, Бором, Эренфестом, Планком, Гейзенбергом – у него установились личные чрезвычайно теплые отношения, а на стене в его кабинете всегда присутствовал портрет Исаака Ньютона (несколько позже домашнюю галерею дополнили портреты Фарадея и Максвелла), что говорит о признании и даже некотором почитании Эйнштейном работ предшественников и окружающих его современников. Он не был сумасбродным отшельником или таинственным провидцем от физики, никого не признающим и всех презирающим. Он был несносным и неисправимым трудоголиком, делавшим все возможное, чтобы продвинуть человеческое понимание некоторых загадок, и все, что не являлось «игрой в одни ворота», годилось для синтеза и глубокого переваривания в его внутренней мастерской. Его натренированный мозг, вынесший многие годы сверхчеловеческого напряжения, был готов поглощать и анализировать все, создаваемое рядом.

Сказать, что отношение ученого к войне было крайне отрицательным, значит ничего не сказать. Пацифист до мозга костей, он не просто был далек от политики и сути военных действий – он не понимал и не принимал войну уже как отвлечение от своей цели! Своим могучим интеллектом Эйнштейн осознавал, что человечество обречено на вечные страдания от неискоренимого инстинкта к тирании, может быть, поэтому он убедил себя в наличии более важной, более серьезной и даже более великой цели – цели, по разумению ученого, дававшей ему полное моральное право игнорировать все остальное, происходящее рядом и не имеющее отношения к научным поискам. Его идея справедливо и объективно была вне межгосударственного или межнационального соперничества – он жил в ее окутанном густым непроницаемым туманом мире, совершенном и абсолютно недоступном при внешней доступности, мифическом и недосягаемом при очевидной близости. Не то чтобы война была ничем по сравнению с нереальным сладострастием его заоблачной жизни – он просто не желал думать о ней, поскольку это несло угрозу выполнения той миссии на Земле, которую Эйнштейн определил себе сам.