По волнам жизни. Том 1 - Всеволод Стратонов

Примерно в 1908 году, получив хорошую пенсию, Нюрен уехал с семьей в Швецию, резко оборвав со всем русским, кроме, разумеется, получения пенсии. Он умер в 1921 году, в возрасте 83 лет. Читал я в его заграничном некрологе, что, несмотря на сорок лет службы в России, Магнус Нюрен оставался «верным шведом». Это — так!

Лидером чисто немецкой группы астрономов являлся Герман Оттович Струве, внук основателя обсерватории, считавшийся законным наследником на директорский пост в Пулкове. Воспитанный и выросший на этой мысли, он вдруг увидел крушение и своей намеченной карьеры и всей династии Струве. Как человек умный, он по мере сил старался не проявлять своих чувств к новым пришельцам, но ему это не удавалось. Чувствовалось, что он делает над собою усилия, а в душе относится к русским с высокомерием. Он не поддерживал с русскими и знакомства домами.

Тонкий, худой, рыжеволосый (как и вся семья Струве), с рябоватым лицом, в очках, — он и своей внешностью мало внушал к себе симпатии.

Но способностями Герман Струве обладал хорошими. Благодаря исключительному своему положению на обсерватории он обладал и исключительными возможностями для работы. Он, например, долгое время имел в своем единоличном распоряжении большой 30-дюймовый телескоп и произвел с помощью этого рефрактора давшие ему известность измерения спутников планет. При русском режиме этот телескоп был у него отобран и передан для более важных спектроскопических работ Белопольскому.

Перемена в политике Бредихина и особенно неожиданное выставление этим последним имени Германа Струве в число кандидатов в директора обсерватории — доставили ему большое удовлетворение. Однако назначение директором не его, а числившегося в оппозиции к династии О. А. Баклунда — вызвало противоположный эффект.

Оставаться при таких условиях в Пулкове Герман Струве не счел возможным. Были пущены в ход все немецкие астрономические связи, и в 1895 году Г. О. Струве получил профессуру в Кенигсберге. Спустя еще некоторый срок он попал на почетный пост директора берлинской астрономической университетской обсерватории.

Здесь он оказал серьезные услуги немецкой астрономии. Повторяя в некоторой степени роль своего деда, он добился создания большой университетской обсерватории в Нейбабельсберге, близ Берлина. Посещая ее неоднократно в 1922–1923 годах, я вынес убеждение, что это детище уже умершего к тому времени ее основателя Г. О. Струве по своему оборудованию в ту пору являлось лучшей астрономической обсерваторией в Европе.

В Нейбабельсберге я возобновил знакомство с сыном Германа Струве, Георгием Германовичем, представителем четвертого поколения астрономического рода Струве. Я помнил его в Пулкове еще ребенком; теперь же, через тридцать лет, застал его уже астрономом с именем. Он был бы очередным наследником на директорство в Пулкове. Не уготована ли ему, после перерыва, та же судьба в Нейбабельсберге? Впрочем, мне он говорил, что сына своего не хотел бы понуждать стать астрономом.

Астрономический род Струве пошел и в боковую линию. Брат Германа, Людвиг Оттович Струве, был в последнее перед революцией время профессором астрономии в Харькове, а его сын Отто, будучи в эмиграции, получил астрономический пост в Сев[ерной] Америке, в Йеркес-обсерватории (Jerkes-observatory); здесь к настоящему времени (1930 год) он уже привлек своими работами на себя внимание.

Красочной личностью являлся Герман Ромберг. Это был типичный немецкий узкий специалист. Попал он в Пулково, насколько помню, из Берлина. И как начал свою астрономическую карьеру наблюдениями на меридианном круге[207], так и остался на этой машине бессменным работником на всю свою жизнь.

Он был необыкновенно предан своему узко ограниченному делу. Его и самого по этой причине прозвали «меридианной машиной». Наблюдал он звезды страстно, с упоением.

Жена его, видная немка, типа Екатерины II, — рассказывала:

— Когда мы повенчались, Герман мне сказал: «Запомни, моя жена, что ты всегда будешь у меня только на втором месте. Первое место в моей жизни будет занимать меридианный круг!» — Так, — жаловалась она, — на всю жизнь и осталось…

Живо рисуется в памяти Ромберг: маленького роста, подвижный, постоянно пыхтящий своей сигарой, от которой падает пепел на седую бороду. Его взгляду сквозь очки, как казалось, постоянно рисуется его любовь — меридианный круг.

Долгий ряд лет он единолично распоряжался излюбленным инструментом, сопротивляясь каким бы то ни было новшествам, которые в науке уже применялись для усовершенствования наблюдательной техники. Но Ф. А. Бредихин его горько разобидел: в его неограниченное царство — на меридианный круг — назначил сразу двух молодых русских астрономов: М. Н. Морина и М. П. Диченко.

Ромберг должен был смириться перед волей начальства, и ночи были распределены между тремя наблюдателями. Однако нередко бывало, когда ночью неожиданно разъяснится, что Ромберг вставал не в свою ночь и подстерегал в обсерваторском коридоре:

— Быть может, молодой русский коллега проспит или просто поленится вставать среди ночи…

И, если последний своевременно не появлялся, Ромберг завладевал инструментом не в очередь.

И приемы наблюдений выработались у него особые. При работах этим инструментом приходится делать на большом, установленном вертикально, разделенном на градусы, минуты и секунды, круге отсчет той угловой высоты, на которой была наблюденная в момент прохождения через меридиан нужная наблюдателю звезда. Когда я работал некоторое время под его руководством меридианным кругом, желая усвоить его технические приемы, Ромберг мне серьезно внушал, что нельзя так просто встать на лесенку и сделать отсчет на круге. По его мнению, необходимо было стать левой ногой на нижнюю ступеньку лесенки, размахнуться правой, проделать особый ромберговский пируэт и тогда, усевшись ловким движением на соответственной высоты ступеньке, сделать уже самый отсчет на круге. Вероятно, он проделал когда-нибудь этот пируэт в годы молодой своей резвости, а потом считал безусловно необходимым его повторять.

Ромберг не был злым шовинистом, но все же на все русское смотрел свысока. Впрочем, благодаря его добродушию, это мало замечалось и мало учитывалось. Говорил он с нами языком, смешанным из немецких и русских слов. Объясняя мне свой метод обработки наблюдений, он пояснял свою немецкую речь словами: «die Totschken», «die Popravken» (точки, поправки…)…

Стал он как-то, во время наблюдений, восхвалять мне немецкий язык. Он имеет, по мнению Ромберга, все преимущества перед русским, прежде всего потому, что выражает все весьма кратко.

— Ну вот вам, например, оси инструмента. У немцев — очень просто: Die Achsen. Видите сами, как коротко! А у вас, наверное, что-нибудь очень длинное. Ну, скажите, как это будет по-русски?

— Оси!

— Wie? Osi? Es kann nicht sein![208]