Эсав - Меир Шалев

— В печь… в печь… — захлебывался смехом Михаэль.

Бринкер провел в больнице несколько недель, а вернувшись, волочил правую ногу, с трудом понимал новости по радио и говорил глупости. Ему уже удавалось извлечь из горла несколько слов, но писать он не мог и забыл большинство существительных, которые знал прежде. Правила грамматики и словосочетания стерлись из его памяти. Он тыкал пальцем, говорил, как ребенок, «это» и искал синонимы.

«Открыть… это… прозрачное в стене», — ворчал он на сына, когда тот не понимал его просьбу открыть окно.

«Принеси… ну… пять… принеси… сладкий-сладкий».

Он был достаточно образован, чтобы понять характер своей болезни, достаточно разумен, чтобы впасть в депрессию, и достаточно работящ, чтобы попытаться как можно быстрее вернуть форму. Несколько недель спустя Ноах Бринкер пришел ко мне, вкрадчиво поинтересовался, не хочу ли я «сделать круг на его мотоцикле», а когда я отказался, спросил без обиняков, не соглашусь ли я заработать пару-другую монет, поучив его отца словам, которые тот забыл.

Я всегда симпатизировал Бринкеру, а теперь во мне пробудилась неожиданная самоотверженность. Каждый день я давал ему урок.

— Что такое «ручка», Бринкер?

— Ручка… ручка… видеть… — Он поискал в ящике, вытащил оттуда ручку, и лицо его засияло. — Вот, я вижу… Ручка. Писать.

— Что такое «дом»?

Он закрыл глаза.

— Я вижу это… В доме живут.

— В Иерусалиме тоже есть дом, Бринкер?

— Может быть… Нет… Не вижу… Иерусалим.

После нескольких уроков в моем сознании созрел коварный замысел — учить Бринкера новым, неправильным словам. Но поскольку каждый урок уже минут через пять бесследно исчезал из его памяти, я отказался от этой идеи.

— Раньше ты приходил ко мне, — сказала Лея, — а теперь проводишь целый день с этим идиотом.

— Ты можешь присоединиться, — предложил я. — Это очень интересно, и он не будет сердиться.

— У меня нет сил с ним возиться, — сказала она.

— И он не идиот, — объяснил я ей. — Он все понимает и не потерял ни капельки ума.

— Прямо-таки Виленский Гаон. — Потом ее лицо помрачнело. — Такая странная погода, — сказала она. — Даже страшно.

Жаркая мгла надвигалась с юго-запада, заволакивая мутью морской окоем и затягивая синеву неба. Соленый воздух скрипел на зубах и терся в преддверии легких.

Бринкер был беспокоен и возбужден, как животное. Увидев меня, он сказал:

— Мать… мать.

— Очень хорошо, Бринкер, — сказал я. — И что «мать»?

— Мать… — повторил Бринкер. — Мать.

И внезапно все его лицо словно взорвалось — слезами, потом и словами:

— Мы тоже ходили пятнадцать и потом ты не знаешь позавчера в поле потому что никто кроме твоей матери.

Он пошарил, как безумный, в ящике своего стола, вытащил кусок янтаря с мухой и, не говоря ни слова, сунул его мне в карман.

— Для… для… сейчас… — выговорил он. Страшная мука светилась в его глазах, и благодарность, и любовь, которую я должен был понять и передать.

В небе звездочек без меры,

Как свою мне угадать?

Все в деревне кавалеры,

Как мне милого сыскать?

Да, он тот, кто говорил.

Тот, что сердце мне разбил!

Так я пропел ему, но он лишь покачал отрицательно головой и ничего не сказал.

Когда я возвращался домой, заходящее солнце выглядывало, точно больной глаз, из-за красноватых занавесей пыли. Собаки громко выли, поджав хвосты, коты непрерывно вылизывали свою шерсть, и даже потрепанные сойки, чью крикливую наглость ничто, казалось, не могло укротить, умолкли и понурили клювы.

В ту ночь отец велел нам добавить к дрожжам немного сахара и теплой воды, чтобы поддержать их в войне с солью и пылью. Он запустил тестомешалку и сказал, обращаясь к Якову:

— У тебя нет никаких шансов с ней, углом. Ты сидишь на крыше, как птица, а твой брат ходит к ней.

Яков улыбнулся. Он и без того не доверял отцовским прогнозам, а по этому специфическому вопросу его уверенность в себе только возрастала с тех пор, как он заполучил зеркало, и по мере того, как обострялось равнодушие Леи. Вопреки всем канонам, он не худел, складки печали не бороздили его лицо, глаза не западали в глазницах, и ноги не подкашивались. Его глаза лучились любовью, упрямство разгладило его кожу, надежда укрепила его плоть, хотя и не наделила талантом провидеть будущее.

Даже теперь, вспоминая ту ночь, я вижу все словно со стороны, хотя в тот момент, когда Лея вошла в пекарню, я был частью картины. Я как раз сражался с мешком муки, который упорно отказывался тащиться к ситу, Ицик Идельман готовил поддоны, Яков с отцом стояли у тестомешалки и резали тесто на куски, Иошуа занимал свой пост возле стола, мать и Шимон в ту ночь не работали.

Обязанностью Якова было растянуть тесто и вытащить его из большого барабана тестомешалки, чтобы отец мог разрубить его своим ножом. Тут важно, чтобы ты поняла — как для сути дела, так и для ответа на твой вопрос об изукрашенных булочках князя Антона, — что тесто материал хитрый и коварный. Несмотря на видимую пористость и податливость, оно на самом деле обладает упругостью и неукротимой силой, тяжестью и мятежным характером, и, когда оно начинает всходить, его не удержать даже стальной дверью.

Яков склонялся над барабаном, погружал руки в тесто, с силой выпрямлялся и тянул за собой большой кусок, а отец отрубал его своим старым длинным ножом, который продал ему какой-то резник, когда острое лезвие выщербилось и уже не годилось для работы с мясом. Каждый день нож затачивали на парикмахерском ремне, и он был таким острым, что проносился сквозь тесто, как холодный ветер. Иошуа Идельман, ожидавший у стола, перехватывал у Якова отрубленный кусок и, громко стуча секачом, рассекал его на куски поменьше, каждый весом точно в «девять деко» (девятьсот граммов на языке Идельмана). Он был настолько опытен, что не затруднял себя обращением к стоявшим рядом весам. Орудуя секачом, он отсекал кусок чуть побольше необходимого, а затем, быстро и точно прикинув его вес на руке, отщипывал и отшвыривал крохотный лишний кусочек и удовлетворенно улыбался, зная, что теперь в его руке точнехонько «девять деко».

В окне встала луна, осветив пекарню своим блудливым розовым вкрадчивым светом.

— Почему он не пользуется весами? — вскипел вдруг Яков. Он куда больше доверял измерительным приборам, чем опыту Иошуа и его разумным рукам, а душная мгла сделала его вдобавок раздраженным и вспыльчивым.

Отец усмехнулся.

— Руки Идельмана — как весы бухарского ювелира, — сказал он.

— Кто работает точно, тот никогда не ошибается, — расплылся Иошуа, и по лицу Якова снова прошла волна раздражения.