Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904-1940 - Август Кубичек

Когда он описывал мне в ярких красках необходимость раннего брака, который один только способен обеспечить будущее народа, когда он для моего же блага предлагал меры по увеличению количества детей в каждой семье – меры, которые позднее были действительно введены в практику, когда объяснял мне связь между здоровыми условиями жизни и здоровой семейной жизнью и описывал, как в его «идеальном государстве» будут решаться проблемы любви, сексуальных отношений, брака, семьи, детей, я обычно думал о Стефании. Ведь, в конце концов, все, что утверждал Гитлер в такой убедительной манере, было лишь мечтой об идеальной жизни с ней, перенесенной в плоскость политики и общественной жизни. Он хотел, чтобы Стефания была его женой; для него она олицетворяла идеальную немецкую женщину. От нее он надеялся иметь детей, для нее проектировал тот красивый загородный дом, который стал для него образцом жилища для идеальной семейной жизни, но все это было иллюзией, желаемым мысленным образом. Он не видел Стефанию несколько месяцев и говорил о ней все меньше и меньше. Даже когда я уезжал в Линц по поводу призыва на военную службу, он не просил меня разузнать что-нибудь о Стефании. Значила ли она для него что-то? Не убедила ли Адольфа разлука в том, что самым практичным было бы совсем забыть Стефанию? И как только я убедил себя в том, что это так, произошла очередная бурная вспышка, которая доказала мне, что он по-прежнему оставался верным Стефании всеми фибрами своей души.

Несмотря на это, мне было ясно, что Стефания все больше и больше теряет для Адольфа свою реальность и становится просто идеалом. Он больше не мог ринуться на Ландштрассе, чтобы убедиться в существовании своей любимой. Он не получал о ней никаких вестей. Его чувства к Стефании просто теряли реальную основу. Был ли это в таком случае конец любви, которая началась с таких больших надежд?

И да и нет. Это был конец в том смысле, что Адольф больше не был сентиментальным юнцом, который с обычным сумасбродством молодости компенсировал эфемерность своих надежд безграничным самомнением. И все-таки, с другой стороны, я не мог понять, как Адольф, теперь уже молодой человек с очень конкретными идеями и целями, мог тем не менее быть по-прежнему верным этой безнадежной любви до такой степени, что ее было достаточно, чтобы сделать его невосприимчивым к искушениям большого города.

Я знал, каких строгих взглядов придерживался мой друг относительно отношений между мужчинами и женщинами, и часто задавал себе вопрос: как Адольф стал одержимым этими строгими моральными правилами? Его понятия о любви и браке определенно отличались от взглядов его отца, и, хотя его нежно любила его мать, она, безусловно, не оказала на него большого влияния в этом отношении. Да такое влияние и не требовалось, так как она видела, что Адольф правильно себя вел по отношению к девушкам. Адольф вырос в мелкобуржуазной семье австрийского гражданского служащего. Следовательно, моим единственным объяснением его строгих взглядов – которые я разделял с ним до определенной степени, не превращая их в догму, – было его страстное увлечение общественными и политическими проблемами. Его представления о морали основывались не на опыте, а на абстрактных, логических умозаключениях.

Кроме того, он по-прежнему смотрел на Стефанию, хотя она стала для него недостижима, как на идеальный образец немецкой женщины, равных которой не было среди тех, кого он видел в Вене. Когда какая-нибудь женщина производила на него сильное впечатление, я часто замечал, как он начинал говорить о Стефании и делал сравнения, которые всегда были в ее пользу.

Как бы невероятно это ни звучало, «далекая любимая», которая даже не знала имени молодого человека, на чью любовь должна была ответить, оказывала на Адольфа такое сильное влияние, что он не только нашел подтверждение своим собственным представлениям о морали в своих отношениях с ней, но и управлял своей жизнью в соответствии с ними так же серьезно и последовательно, как монах, который посвятил свою жизнь Богу. В Вене, этой сточной канаве порока, где даже проституция была сделана объектом художественного восхваления, это было и в самом деле исключением.

В действительности за этот период Адольф однажды написал Стефании. Уже нельзя установить, было ли это письмо послано до или во время нашего пребывания в Вене. Само письмо утеряно, и мне довелось услышать о нем при любопытных обстоятельствах. Я рассказал своему другу архивариусу доктору Йетцингеру, который работал над биографией Адольфа Гитлера, о любви Адольфа к Стефании. Ученый установил адрес старой дамы, вдовы полковника, которая жила в Вене, нанес ей визит и обратился к ней со своеобразной просьбой – не расскажет ли она ему о своем знакомстве в юности с молодым бледным студентом с Гумбольдтштрассе, который позже переехал на Блютенгассе в Урфаре. Обычно он каждый вечер стоял и ждал ее у Шмидторека вместе со своим другом, добавил он. В ответ на это пожилая женщина начала рассказывать ему о танцах и балах, экскурсиях, поездках в экипаже и так далее, на которых она была с молодыми людьми, в основном офицерами. Но при всем своем желании она не смогла вспомнить этого странного молодого человека даже тогда, когда, к своему величайшему изумлению, узнала его имя. Внезапно память в ней пробудилась. Разве не получала она однажды письмо, написанное сбивчиво, в котором он писал о торжественной клятве, умолял ее хранить верность и ожидать от него дальнейших вестей зимой, когда он закончит свое образование художника и получит гарантированное положение? Это письмо было без подписи. По его стилю можно почти с уверенностью заключить, что его послал именно Адольф Гитлер. И это было все, что смогла об этом сказать пожилая дама.

Когда мысль о любимой стала для него слишком тяжела, он больше не говорил впрямую о Стефании, а бросался очертя голову и с большим чувством в трактаты о ранних браках, которые должно поощрять государство, о возможности оказания помощи работающим девушкам в получении приданого посредством ссуды и о помощи молодым многодетным семьям в приобретении дома с садом. Помню, что здесь по одному конкретному вопросу у нас с ним были весьма бурные споры. Адольф предложил создать государственные мебельные фабрики, чтобы молодожены имели возможность обставлять свои дома дешевой мебелью. Я был категорически против этой идеи массового производства мебели – в конце концов, на эту тему я имел право высказаться. Я сказал, что мебель должна быть хорошего, высокого качества, сделанная вручную, а не машинами. Мы производили подсчеты и экономили по-всякому, чтобы молодожены могли иметь в своих домах мебель хорошего качества, мягкие перины, обитые тканью стулья и кушетки, сделанные со вкусом, чтобы было видно: есть еще мастера-обойщики, которые знают свое дело.

Многое из того, что Адольф рассказывал мне во время тех длинных ночных разговоров, моя память сконцентрировала в одной фразе, которая в данном случае ассоциируется с этими жаркими дискуссиями, – это необычное клише die Flamme des Lebens – «пламя жизни». Всякий раз, когда поднимались вопросы любви, брака или отношений между полами, возникала эта магическая формула. Сохранить пламя жизни чистым и незапятнанным будет самой важной задачей того «идеального государства», мысли о котором занимали моего друга в часы одиночества. С присущей мне любовью к точности я не был до конца уверен в том, что Адольф подразумевал под этим пламенем жизни, и иногда эта фраза меняла свое значение. Но мне кажется, что в конце я все же понял его правильно. Пламя жизни было символом святой любви, которая пробуждается между мужчиной и женщиной, сохранившими себя непорочными телом и душой и достойными союза, который даст нации здоровых детей.