Плачь, Маргарита - Елена Съянова

Роберт поднялся. В глазах было темно от боли, но лицо Полетт оставалось светлым пятном. Он нагнулся и поцеловал ее на прощанье. Молча кивнул Анне, которая снова уселась на свой стул — с поджатыми губами и неожиданно лукавым выраженьем старческого сухонького лица. Старушка не думала о последствиях сказанного, она просто мстила ему за свою Полли.

Он вышел. Спускаясь по лестнице, думал, что потеряет сознание. У дверей толпа зевак тотчас обратила на него любопытные взоры, и Роберт стиснул зубы, чтобы пройти сквозь этот строй скучающих и равнодушных.

Он сел в машину, мечтая о беспамятстве. Боль была такая, какой он еще никогда не испытывал; она раздирала его от затылка до живота. Проглотив таблетки, он скорчился на заднем сиденье, стараясь не терять дыхания. Ему казалось, что он молчит; на самом же деле Пуци вздрагивал от его стонов, похожих на приглушенный крик. Но беспамятства не было. Пуци вывел его из машины, и тут же его подхватили чьи-то руки. Роберт видел над собою медленное колыхание темноты, затем белые каменные своды со старинным плафоном, простой потолок коридора с тенями от настенных светильников, наконец, знакомую люстру, которая вдруг зажглась и погасла над его головой. Но и это не было беспамятством — просто в спальне выключили верхний свет… Он корчился от боли, а врачи все совещались, пока боль не начала отступать сама собою. Она словно закончила свое дело и отошла, бросив его разорванное на части тело валяться здесь и постигать бессмысленное.

Роберт лежал, соображая, как собрать себя в единое целое, и, кажется, даже спросил об этом кого-то из врачей…

Гитлер навестил Лея, когда тот почувствовал себя лучше. Фюрер некоторое время как будто подыскивал слова, которые могли выразить охватившие его чувства.

— Это ужасно! — наконец произнес он. — Такая нелепость… Я понимаю, как вы удручены. Я пережил это сам. Четыре года назад одна дурочка… Об этом тяжело вспоминать. Хотя я ни в чем не был виноват, но… как же я тогда осуждал себя! Как ненавидел! Мой дорогой, вы не должны так к себе относиться. Вы взяли на себя слишком большую ответственность.

Последнюю фразу Роберт воспринял как напоминание.

— Мой фюрер, я передумал относительно отпуска и готов приступить к исполнению своих партийных обязанностей, — ответил он.

Взгляд фюрера сделался печальным.

— Ваша партийная обязанность сейчас — восстановление сил. Почему вы заговорили со мной таким казенным языком, Роберт?

— Я заговорил с вами языком, который необходим мне для восстановления сил. Прошу прощения, если это прозвучало грубо.

— Я понимаю. — Гитлер кивнул. — Хотя вы снова к себе чересчур безжалостны, я понимаю вас. Эта история оставила нам проблемы, которые нужно решать. Ваши взаимоотношения с Геббельсом… Только не подумайте, что я собираюсь его защищать! По-человечески я зол на него не менее вашего. Но что с ним делать, с этим Ахиллесом! Выгнать из партии? Отправить на перевоспитание в один из трудовых лагерей СА? Возможно, мы так и поступим. Как только придет в себя, я ему поставлю условие: или он добьется того, чтобы ваши отношения восстановились, или предложу сдать дела.

— А что с ним? — тихо спросил Роберт.

— Да совсем нервы сдали! Ревет как баба, ничего не слушает… А ему завтра на трех митингах выступать. Но даже если он к утру очухается, не знаю, как можно полагаться на человека, который позволяет подавлять свою волю женщине! Будь она хоть сама Елена Прекрасная. Однако вы быстро утомляетесь. — Он заметил в лице Лея мгновенный, мрачный проблеск-догадку. — Все. Отдыхайте.

Йозеф Геббельс был человеком, сотканным из противоречий, однако до Хелен он никогда не позволял страстям рвать себя на части. Еще в молодые годы, когда он метался по восьми университетам, когда проводил ночи в творческом экстазе, периодически разбивающемся о цинизм и тупость литературных критиков, и даже тогда, когда с головою бросился в политический хаос двадцатых, он продолжал искать нечто, что забрало бы его целиком и полностью, — продолжал искать женщину. И он нашел ее. Выбор был сделан за него его природой, инстинктами, и если бы Хелен согласилась, он был бы с нею далеко отсюда и, скорей всего, это был бы уже не он.

В тот тяжелый январский день 1931 года, когда все думали, что он глубоко страдает, он на самом деле испытывал гораздо более сложное чувство. Безусловно, смерть Полетт была потрясением. Эмоциональная память о ней заставляла его переживать физическую боль, но несравнимо более мощное чувство заглушало в нем муки совести. Оставаясь идеалистом, Йозеф не раз испытывал на себе силу случайных обстоятельств, и теперь ему казалось, что именно они, непререкаемые обстоятельства, вручили ему право на тело и душу Хелен. Кровь Полетт их соединила.

Как он ждал ее в тот день! Как предощущал прикосновение прохладной руки к своему пылающему лбу и быстрые, дразнящие поцелуи! Как ясно слышал ее голос, произносящий его имя! Он даже начал бредить наяву, перепугав заглянувшего к нему Штрайхера, который решил, что Геббельс спятил.

Не пришла. Штрайхер сказал, что она у себя и не выходила. Еще он сказал, что Лей был в доме Монтре и возвратился с очередным приступом и что Хелен просила его, Штрайхера, взглянуть, что с Робертом.

Именно Роберт Лей являлся фактическим разрушителем его счастья, но Йозеф никогда не питал к этому человеку злых чувств. Лей даже нравился ему. Там, где Йозефу приходилось хитрить, извиваясь змеей, «бульдог» брал напором, силой, бесцеремонностью, то есть попросту насаживал врага на охотничий нож, как кабана на охоте у Гессов, и всем это нравилось, все ему аплодировали. Особенно женщины… Женщины его обожали. До сих пор не нашлось ни одной, что предпочла бы ему какого-нибудь красавчика. История с Полетт — лишнее тому подтверждение. Но боже правый, что Йозефу за дело до всех женщин мира, если ему нужна только Хелен! Не пришла.

Он ждал всю ночь. Утром, осунувшийся, с больной головою и рыданиями, застрявшими в горле, он поплелся к фюреру, который звонил и просил зайти для разговора.

— Я думал, вы уже успокоились, — недовольно заметил Гитлер, оглядев его понурую фигуру и потухшие глаза. — Мне жаль, что все так вышло. Но сочувствия к вам у меня нет. То есть оно есть, но я предпочел бы его не иметь. Никто не должен сочувствовать человеку, позволяющему манипулировать собой. Я не знаю, как я смогу быть уверен в вашей лояльности, если имею подобный опыт. Что скажете?

— Я постараюсь, — пробормотал Йозеф.

— Переделать себя? Едва ли… Это еще никому не удавалось. Но вы, я вижу, плохо себя чувствуете. Отдохните сегодня. Вашу аудиторию возьмет на себя Штрайхер. Однако меня чрезвычайно беспокоят отношения между людьми, которых я в будущем вижу во главе великой нации. Вы понимаете меня? Я вернусь вечером, и, надеюсь, что-то переменится.

Геббельс ушел, добитый окончательно. Последние слова означали, что ему нужно идти к Лею и, как провинившемуся мальчику, просить у него прощенья. А что еще оставалось? «Бульдог» наверняка лязгает зубами при упоминании его имени. Ведь это он, Йозеф, во всем виноват. Это он убийца. И во всем доме нет человека, который просто посочувствовал бы ему! Он вспомнил о Магде. Что бы там ни было — прав он или виноват, она единственная всегда вставала на его сторону против целого мира.