Успех - Михаил Харитонов

Мэтр с недоумением взглянул на Екатерину. Та повела бровью:

— Помнишь ли ты человека, которого ты именовал величайшим тираном? Но я-то хорошо знаю, какова тираническая душа, и как она являет себя в людях любого звания. Тот человек был совершенно безобиден, он всего лишь играл тирана. Или — тот, с выпученными глазами. Его глаза вылезали из орбит, он корчился, но ему на самом деле не было больно. Я очень хорошо знаю, как именно искажается лицо человека, ощущающего столь сильную боль, но тот человек в зеркале только изображал страдание. Или целующаяся пара. Они целовались, как возлюбленные — но я видела, что ни он, ни она, не любят друг друга. Или женщина с буквами HTB — такого лживого лица я не видела даже у своих служанок, а они все воровки… Я не знаю, что она говорила, знаю только, что она лгала. Впрочем, такое случается часто, — Екатерина помолчала, — но самой забавной была последняя сцена в этом странном спектакле. Государь, сидевший на троне. Всё, что там было, было неправильным. Его герб не имеет смысла, как будто составитель не знал основ геральдики. Однако, я не исключаю, что в будущем законы сложения символов могли бы измениться. Но есть вещи, которые не меняются. Человек на троне не чувствовал себя правителем, пусть даже правителем самого маленького королевства. Он сидел на месте правителя, как сидят на лавке в дешёвой пивной! Вокруг трона стояла стража — и она была расставлена совершенно нелепо. Никто из этих смешно одетых людей с мечами не мог бы достаточно быстро заслонить собой своего государя. Уж в этом-то я разбираюсь, поверь мне. Но и убийца, напавший на него, был тоже смешон. Кто же вытаскивает кинжал на полпути? Всё это — балаган, мой дорогой мэтр, это всего лишь балаган.

— Но… — Нострадамус замялся, пытаясь возразить достаточно почтительно, чтобы не задеть вспыльчивую гостью, — но… волшебство… эти фигуры в зеркале… это не дело человеческих рук!

— Возможно, — равнодушно сказала Екатерина, — но меня это больше не занимает. Может быть, зеркало отражает игры ангелов, а может быть — шутки демонов. Возможно даже, что эти образы действительно исходят из будущего, кто знает? Я не сведуща в тайных науках, чтобы выносить суждение о столь возвышенных предметах. Я знаю только одно — это лицедейство. Мне этого достаточно. Благодарю тебя, достопочтенный мэтр, за доставленное удовольствие.

Когда Екатерина уже садилась в экипаж, ей послышался тонкий, еле слышный звон разбитого стекла.

21 декабря 1998 года от Р.Х. (европ. стиль)

Российская Империя. Москва, Большой Елисеевский тракт.

Трактир «Палкин» (новое здание).

Ипполит Мокиевич Крекшин с кряхтеньем подставил плечи трактирному арапке, который не без усилия принял полпудовую шубу, и понёс её на руках в гардеробный зал, где висели на крюках чёрные гроздья разновидных кожухов, полушубков, телогреек. В отдельном закуте на буковых распорках отдыхали женские меховые польты, шубейки, палантины. Рыжая лиса соседствовала с голубыми североамериканскими норками и ослепительным белоснежным горностаем, мерцающим в дальнем углу закута. «Не иначе как Иосиф Галактионович Сумов пожаловали с супругою» — решил Ипполит Мокиевич, вспоминая, кому именно принадлежали знаменитые на всю Первопрестольную горностаи, в то время как арапка, взгромоздив шубу Ипполита Мокиевича на специальный бронзовый нашест (обычные крюки ломались, не выдерживая такой чрезвычайной тяжести), оглаживал её щёточкой, отрясая с неё снег, и одновременно поглядывая чёрным лукавым глазом на гостя. Тот, добродушно усмехаясь, добыл в необъятных недрах своего знаменитого чёрного жилета гривенник, и, хитро закрутив монетку щелчком, послал её под прилавок. Арапка стрельнул глазом, привычно оскалил ровные белые зубы, однако же лезть за подачкой не стал, уважая себя при госте. «Добро», — подумалось старику, «есть ещё школа, не подводит Палкин». Кстати пришло на ум приятное воспоминание о новомодном заведении в американском стиле на Новой Басманной, куда его с полгода назад затащили друзья по департаменту — по случаю внезапно настигшей непогоды, а также, отчасти, в видах изучения новых явлений жизни. Он фыркнул, вспомнив высокие красные стулья без спинок, на которых крепкому человеку и сесть-то боязно, — ну и ещё как он на весь зал по-купечески зычно крикнул половому: «милейший, а для моей жопы тут что-нибудь есть?» Впоследствии же обнаружилось, что этой невинной эскападой Ипполит Мокиевич причинил себе больше пользы, чем иными своими хитрыми подходцами. А именно: тогдашний московский голова, Лука Ованесович Лазарев, знаменитый своей неумеренной любовью к Отечеству, и очень всякие иностранные новшества не любивший, прослышав про ту историю, Крекшина крепко зауважал. И безо всякой для себя выгоды замолвил за него словечко на самом верху. Так что старая тяжба насчёт откупных дел довольно споро решилась к полному Ипполита Мокиевича удовольствию. Хотя не обошлось и без конфуза: всякие тявкающие газетёнки, бесстыдно злоупотребляющие дарованной покойным Государем Императором свободою слова, прямо так и пропечатали анекдот, и с продолжением про благоволение градоначальника и откупа, ну и потом позволяли себе на этот счёт самые нескромные разговоры, так что Крекшин, немало на то разгневавшись, однажды пригрозил в приватной беседе главному редактору «Московских Ведомостей» (особенно на сей счёт отличившейся), что поймает какого-нибудь бумагомараку, и засунет ему шкодливое перо в то самое место, которое до известных пор считалось неудобоназываемым в печати, в отличие от вольного устного языка…

— Ба-ба-ба, кого я вижу, — задребезжал у него за спиной пронзительный до неприятности козлетон, — никак Ипполит Мокиевич собственной персоной пожаловали? То-то я гляжу, такая страшная шуба…

Крекшин повернулся на голос, уже точно зная, кого встретил. Так и вышло: небезызвестный Илья Григорьевич Мерцлов, журналист и литератор на вольных хлебах, с некоторого времени — депутат Государственной Думы от Национально-Прогрессивной Партии, в двубортном сером жилете английского фасону, стоял на верхней площадке, и делал знаки руками, выражающие желание немедленно заключить Ипполита Мокиевича в объятия. «Вот же влип», — с досадой подумал купчина, «привязался ко мне этот Мерцлов. Теперь, небось, не отвяжется.» Однако ж, открыто показывать неуважение тоже было бы недальновидно: Илья Григорьевич, известный как своей ловкостью в обтяпывании разных дел, так и изрядной злопамятливостью, мог впоследствии почему-нибудь да подвернуться — то ли к выгоде, то ли к худу. «Ну его. Ежели раньше меня помрёт — пойду на могилу плюну», — в который уже раз решил для себя Ипполит Мокиевич, и, напустив на себя приветливый вид, отправился наверх. Палисандровая лестница застонала под многопудовым весом ходока.

— Ну здравствуй, здравствуй, дорогой, — пропел козлетоном Илья Григорьевич, приобнимая купца. — В Москве надолго ли?

— Вот приехал… — неопределённо обозначил свои планы Крекшин, не желая входить в подробность.

— А я вот как раз с Бостонского аукциона. Представьте, остался совершенно без копейки — но дьявольски доволен! Очень там интересные вещички видал…

«Вот же чёрт бойкий», — решил про себя Крекшин. Страсть Мерцлова к аукционным торгам была притчей во языцах. Злые языки распускали слухи, что господин депутат поправляет-де свои финансовые дела, по заказам коллекционеров разыскивая на торгах всякие редкости. «Хотя — пущай себе обходится как хочет, лишь бы на казённые деньги не зарился», — резонно умозаключил честный купец, и посмотрел на Илью Григорьевича с несколько большей симпатией: в чём — в чём, но в обычном думском казнокрадстве тот доселе замечаем не был.