По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии - Артем Драбкин

Но я все же надеялся, что мои родные успели уйти от немцев, уехали на эшелонах, стоявших на станции. Беженцы из Прибалтики, идущие с нами в одной колонне, говорили, что когда они уходили со своих родных мест, то в них стреляли местные жители, казавшиеся до войны порядочными гражданами, а на самом деле оказавшиеся оборотнями — фашистскими прихвостнями. Мне не хотелось думать, что среди витебчан могут найтись такие предатели, да как оказалось — нашлось, и немало…

Пошли с Семеном вдвоем дальше на Смоленск, миновали станцию Лиозно, забитую беженцами и эшелонами с каким-то заводским оборудованием. Станцию беспрерывно бомбили. Крупных армейских заслонов на дорогах как таковых мы нигде не видели, хотя нас несколько раз останавливали милицейские и армейские патрули, видимо, молодые парни в гражданской одежде с нелепыми старорежимными винтовками за спиной и с противогазными сумками, набитыми патронами, — вызывали у патрулей недоумение, не дезертиры ли, но наши свидетельства об отсрочке от призыва выручали, нас сразу пропускали. Мы искали возможность присоединиться к какой-нибудь воинской части, но в первые дни у нас ничего не получалось, от нас просто отмахивались.

Неожиданно по пути к нам подошли два летчика, лейтенанты, одетые в новую форму. Мы обрадовались таким попутчикам, хотя парадная форма ВВС в смоленском лесу нас немного смутила. Один из них попросил у меня винтовку, мол, интересно посмотреть.

Он повертел ее в руках, щелкнул затвором и, перед тем как возвратить ее мне, сказал, что эти винтовки очень давно стояли на вооружении английской армии.

И действительно, винтовка была непохожа на трехлинейку, она был длиннее, тяжелее, с длинным штыком и большего калибра. Затем наши дороги разошлись, лейтенанты почему-то пошли на запад, в сторону Витебска, а мы с Розенблюмом на Смоленск.

Тогда, по неопытности, мы не могли заподозрить в этих двух странных здоровых молодых парнях в новом командирском обмундировании ВВС тех людей, кого немцы забрасывали в наш тыл, чтобы сеять панику и совершать диверсии, но позже, когда пришлось не раз оказываться в подобной ситуации, мы уже стали бдительнее и разбочивее, тем более нам уже многое объяснили кадровые красноармейцы. Страх перед немецкими диверсантами, перед окружением, прочно засел у многих, кто шел на восток.

Всех, и беженцев, и красноармейцев, интересовали только две проблемы: безопасный проход на восток и где чего-нибудь поесть? В Рудне нам удалось раздобыть батон голландского сыра, и только тут мы вспомнили, что голодные, как волки.

Немецкие летчики, понимая, что им ничего не угрожает, буквально ходили по головам на бреющем полете, поливали огнем дорогу. От отчаяния некоторые красноармейцы и командиры пытались стрелять по самолетам из винтовок и пистолетов. На обочинах и прямо на дороге оставались тела убитых, но уцелевшие, не останавливаясь, продолжали движение… Только один раз мы увидели, как три наших истребителя вступили в воздушную схватку с десятком немецких «Мессершмиттов», один из наших самолетов загорелся, летчик выбросился с парашютом, но немецкий летчик стал добивать его в воздухе, поджег его парашют, и наш пилот камнем полетел к земле. Вдруг началась паника; неизвестно откуда поползли слухи, что мы уже окружены, впереди нас — то ли немецкие парашютисты, то ли мотоциклисты. Истинной обстановки не знал никто.

Страх оказаться в окружении был настолько силен, что даже парализовал здравый смысл. Некоторые командиры, особенно энкавэдэшники, просили, чтобы их подстригли под нулевку, как стригли простых красноармейцев, снимали с себя форму и переодевались в гражданскую одежду, которую можно было подобрать. Случайно мы оказались в расположении 85-го стрелкового полка 100-й стрелковой дивизии, где нас накормили и приютили. Мог ли я тогда предположить, что через пять лет снова окажусь в этом полку, но уже не в качестве приблудившегося штатского, а в должности начальника медицинской службы этого полка, называвшегося уже 1-м гвардейским Венским Краснознаменным ордена Суворова механизированным полком.

Но это случилось много позже, а тогда, в июле 1941 года, мы оказались в полку на положении нахлебников, не то рядовые, не то вольноопределяющиеся.

Под Ярцевом на рассвете мне пришлось принимать участие в уничтожении парашютистов. Стрелял я еще до войны неплохо, а тут старался особенно вести точный огонь, тщательно целился. Парашютисты, еще не приземлившись, с воздуха били по земле автоматными очередями… После этого боя командир сказал нам, чтобы мы мелкими группами уходили самостоятельно и не подвергали себя опасности. Целые сутки мы кружили по большому лесу, измученные и голодные оказались на какой-то опушке.

Уже засыпая, в полудреме, мы услышали гул голосов, как будто сразу говорили много людей. Очнувшись, явственно услышали немецкую речь. По просеке шла большая группа немцев, они громко разговаривали, смеялись. Стоило кому-нибудь из них сделать пару шагов в сторону… и мы были бы обнаружены. Я шепнул Семену, а тот соседу, что, если на нас наткнутся, будем отстреливаться, в темноте немцы не разберутся, сколько нас здесь, может, и отобьемся. На этот раз пронесло. Мы решили идти в том же направлении, куда ушли немцы. Прошли километров пять-шесть, увидели впереди большое зарево пожара и решили, что в этом направлении идти бессмысленно, там точно немцы. Лесная тропинка вывела нас к небольшой деревушке, но сразу заходить мы туда не решились, а вдруг там немцы? Утром увидели, как в нашу сторону мальчишка лет 10–12 гонит теленка, и когда он поравнялся с нами, мы его окликнули, спросили, есть ли немцы в деревне. Мальчишка ответил, что пока нет, показал нам дорогу на Смоленск и сказал, что пожар, который мы наблюдали, — случился в Красном Бору, там горят какие-то склады.

В Смоленск мы прошли по указанной дороге…

Смоленск был еще в наших руках, в самом городе находилось немало частей, располагались многочисленные госпитали и тыловые подразделения. На улицах была какая-то предгрозовая обстановка. Мы решили пойти в военкомат, но здание военкомата просто было осаждено народом. Пробиться к какому-нибудь начальнику стоило больших трудов, нам удалось попасть к заместителю горвоенкома, который, повертев в руках наши свидетельства об отсрочке, предложил нам подождать, позвонил кому-то и сказал, что у него есть медики. Через несколько минут к нам подошел военврач 2 ранга и представился: «Военврач Магидсон, я из 432-го Окружного военного госпиталя, отходим из Минска, стоим здесь неподалеку. Мне нужны люди. Предлагаю вам пойти со мной». Так мы познакомились с начальником одного из отделений госпиталя, который приехал в военкомат за пополнением.

Когда мы прибыли с ним в расположение госпиталя, то увидели перед собой цыганский табор, в беспорядке стояли автомашины, на земле валялось медицинское имущество, но было развернуто несколько санитарных палаток, и, главное, для нас, голодных, — под полными парами стояли две полевые кухни, откуда шли вкусные запахи. Магидсон представил нас начальнику госпиталя, военврачу 1 ранга Рутковскому. Зачислили нас на должности медсестер. Мы обрадовались такому назначению — наступила хоть какая-то определенность в нашей судьбе. Наконец мы прибились к берегу. Шел 20-й день войны… Госпиталь начал передислокацию в Вязьму. На нашем пути оказалась ставшая впоследствии знаменитой Соловьевская переправа. Кто на ней побывал, тот уже никогда не забудет, что там происходило. Территория, прилегающая к переправе, была под завязку забита людьми и техникой. Все в напряжении ждали, пока саперы восстановят настил моста. На рассвете несколько эскадрилий «Юнкерсов» и «Хейнкелей» одна за другой начали бомбить этот район и мост. Переправа не имела зенитного прикрытия, а о нашей авиации тогда и речи не было. Весь этот кошмар, с небольшими перерывами, длился несколько часов подряд. Трудно сказать, сколько здесь было потерь.