Ты следующий - Любомир Левчев

— Таким мне его дали на почте.

В подобном виде я получал потом все мои письма.

Друг описывал мне открытие первой доменной печи. Он поехал туда ради меня. Взобрался на высокие мостки, неприступные для официальных гостей, и оттуда стал наблюдать. Внизу собралась политическая элита, дипломатический корпус, первые люди Болгарии. Все, кто никогда прежде не заходил на этот объект, чтобы не испачкаться. Ораторы толкали слишком уж длинные речи. Напрасно инженеры предупреждали, что домна перегревается. Когда же наконец открыли заслонку, печь взорвалась, как вулкан. Полилась лава, посыпались искры. Высокие гости бросились врассыпную. Белую шубу американского посла мадам Андерсен опалили искры, и она стала похожа на мантию из горностая…

Это описание отпечаталось в моем сознании, потому что оно касалось моей иллюзии и напоминало репетицию последнего дня Помпеи. Да, события, которые встряхнули Болгарию и всю Восточную Европу в 1989 году, воскресили в моей памяти открытие первой домны. Огонь не любит ждать у дверей, запертых суетливыми празднословами.

Следующее письмо, которое я тоже получил распечатанным, было от еще одного моего «приятеля» юношеских лет, который сделался профессиональным графоманом. Он писал мне, что я герой и мученик, который страдает «за правду и свободу». Из-за таких писем я, пожалуй, мог отправиться изучать жизнь в места еще более героические. Я попросил, чтобы мне никто не писал, и сам никому не отвечал. Это сделало мою изоляцию еще более тягостной.

Питался я однообразной дешевой пищей: покупал хлеб, простоквашу, брынзу, лук, иногда колбасу или халву. Убеждал себя, что это полезная для здоровья диета. Занимался йогой. Во мне поселилась какая-то животная жажда уцелеть. Однажды, когда я возвращался из сельской бакалеи, у калитки одного из дворов я увидел табуретку, а на ней — баночку меда. Я остановился, прикидывая, смогу ли себе позволить эту роскошь, включенную в меню каждого йога, когда из-за зеленого забора раздался голос:

— Зайди-ка, товарищ. Познакомимся. Я тебя послушаю…

И тут я увидел человека, выглядывавшего из кустов сирени, где он прятался в засаде, и сразу догадался, что это, должно быть, местный партизан — чудак, о котором мне уже успели рассказать. Он вполне соответствовал описанию.

— Ты сейчас провинился, но это не значит, что тебе нельзя общаться с людьми. Что ты замкнулся в себе, как суслик? Я Гычо Докторов…

— Знаю. Я много о вас слышал. Очень приятно.

Мы пожали друг другу руки. Но прежде чем обрадоваться своей известности, Гычо Докторов осторожно осведомился, кто именно мне о нем рассказывал. И только потом пригласил меня войти:

— Не разувайся. Вы, интеллигенты, не любите разуваться, потому что совсем не подкованы.

И тут же засмеялся своему остроумному каламбуру. А затем показал мне самое главное. На стене в спальне в старинной раме висела сильно увеличенная фотография партизана. Вероятно, она была сделана прямо 9 сентября. На ней Гычо был с бородой, которая уничтожала разницу в возрасте. На нем было подобие кожаной тужурки. На верхней пуговице висел электрический фонарик. А впереди болтался на ремне внушающий страх пистолет. Но самой важной деталью портрета была шапка — остроконечная буденовка со звездой. Аутентичные фонарик и пистолет лежали на двух тумбочках по обеим сторонам кровати. Гычо, словно следователь, наблюдал за тем, какой эффект произведет на меня его личный музей:

— Знаю, что ты сейчас теряешься в догадках, откуда, мол, у Гычо Докторова эта славная шапка. Но я расскажу об этом только тогда, когда мы подружимся. А до этого я хочу, чтобы ты ответил мне на несколько вопросиков.

— Спрашивай! — Я тоже перешел на «ты».

— Ты же писатель?

— Да.

— Или поэт?

— И поэт тоже.

— Тогда, может, ты знаком с Давидом Овадией?

— Конечно знаком.

— Ну?

— Что «ну»?

— Как близко вы с ним знакомы?

— Очень близко. Мы друзья. Он был редактором моей первой книги.

Я думал, что это признание поможет мне вырасти в глазах старого партизана, но вышло совсем наоборот. Он побледнел и задрожал:

— Жаль! Очень жаль! Не доведется тебе попробовать меда Гычо Докторова.

— Почему? Что тебе такого сделал Давид? Он же, как и ты, бывший партизан.

— Это ты мне говоришь?! Мы были партизанами в одном отряде. Мы были товарищами. Ты знаешь, что я для него делал?! Но этот еврей оказался пройдохой. Когда мы скрывались в лесах, я был царем этих гор. И у меня были две подруги-учительницы, два наших красивых товарища. Мы частенько встречались с ними на опушке леса. Они приносили всякую всячину. И мы занимались любовью. О, какое это было время! И представь себе, я брал с собой только Давида, он же был мне как брат… И что?! Этот нахал взял да и описал все в своей книжонке, а потом ее опубликовал! Представляешь?!

— Так ты же сам говоришь, что так все и было…

— Ну и что, что было? Писатель разве для того создан, чтобы описывать все, как было? И почему он не написал что-нибудь еще, что было, ну обо мне, например? «История пишется кровью» — так говорил этот еврейчик. А сам, нате вам, не историю, а стишки пописывает. А историю вместо него пишу я. Своей собственной кровью… Слушай! Сделай ради меня одно дело.

— Если это в моих силах.

— Когда вернешься в Софию (а я думаю, что ты скоро вернешься), сходи к еврею и скажи: Гычо Докторов передал, что приедет и убьет тебя. Вот из этого пистолета. И спроси у него, держит ли свое слово Гычо Докторов. Ну что, окажешь мне услугу?

— Ладно, сделаю.

— Хорошо. Пошли, я дам тебе чистый мед. Он у меня дешевый…

Я так и не проник — да и не хотел проникать — в тайны этого пенсионера, который продавал мед курортникам в селе Баня. Он тоже потерпел кораблекрушение, но его корабль был другим и буря была другой… Мы походили с ним друг на друга, поэтому он всегда стучал в окно, когда видел, что я прохожу мимо.

— Поэт, поэт! Слышал, какое великое событие произошло?! — прокричал он мне однажды.

— Что случилось?

Я не получал газет, у меня и радио-то не было.

— Убрали Кеннеди! Застрелили!

— Кто?! Когда?!

— Да сегодня. Сегодня или вчера… Не говорят кто, но это и так ясно: наши, кто ж еще? Наконец-то эти растяпы сделали доброе дело!

И я повернул к дому — одинокий, больной, испуганный, искореженный как этой ужасной новостью, так и ужасным неведением, в котором я пребывал. Жизнь текла вне меня, как будто я был уже мертв. Но неужели мы знали больше, когда этот молодой президент победил на выборах и завоевал наши сердца? — успокаивал я себя. Его смерть стала для меня таким же абсурдным, подсознательным, «неведомым» ударом, как и его инаугурация. Две стороны одной медали. Все-таки наши чувства гораздо первичнее знаний.