Вскормленные льдами - Александр Плетнёв

Утром Гриппенберг, которого Куропаткин толком не соизволил ознакомить с состоянием дел на других участках фронта, запросил разрешение нанести контратакующий удар.

Куропаткин немедленно согласился в расчёте на то, что активность 2-й армии вынудит японцев перебросить часть сил и снять давление на Линевича.

Надеялся и Гриппенберг, рассматривая контрнаступление как полномасштабную операцию. А потому подготовка велась с особым тщанием в течение целого дня при продолжающихся вылазках, то со стороны японцев, то сами прощупывали слабые места у самураев.

* * *

– Я не склонен недооценивать, как и переоценивать «японца». «Шапками не закидаем», конечно, но и небрежения к противнику проявлять не следует! Вчерашние бои показали… – Брусилов стоял в классической позе задумчивого военачальника, склонившегося над картой. Подняв голову, его взгляд невольно зацепился за камуфляж штабс-капитана, и он подмигнул молодому офицеру. – К слову сказать, господа, что вы можете сказать об участии наших новоявленных из пятнистого пополнения?

– Что касательно так называемых снайперов, имею положительные отклики от ротных командиров, – выступил начальник штаба 9-й стрелковой дивизии, – хоть тут и требуется взгляд непосредственно с поля боя. Своя статистика. А вот пулемёты на бричках…

– Да-да, – одобрил Алексей Алексеевич, перебивая, – во вчерашних сшибках кавалеристам и казакам тачанки пришлись весьма по вкусу.

Богатырёв сразу понял, кому Брусилов потрафил этим маленьким примечанием на штабном совещании.

Генерал, возглавлявший петербургскую делегацию, так и остался при ставке Куропаткина. Словно и не собираясь учинить проверки и экзамены «батальону нового строя». Тем не менее прислал двух полковников из комиссии – стояли в сторонке, кривили непроницаемые гримасы.

«Тянули, тянули, но совпало – наступление и экзамен, – дёргался в ожидании и в притаившемся мандраже Богатырёв, – что ж, завтра побегаем, постреляем… испытаем, согласно указу императора».

Следующее утро занялось под грохот русской артиллерии.

«Выступив против великой армии… во всяком случае, против самой большой армии, ко всему ещё и европейской, японцы, наверное, теперь откровенно симпатизируют Куропаткину, – со снисходительного высока рассуждал сэр Ян Стендиш Гамильтон, – за его нерешительность, за всякий раз отданную инициативу и удачу».

Примечательно было вспоминать обсуждение на одном из представлений в штабе маршала Куроки Томэмото, затронувшее послевоенную тему и условия мира, которые будут продиктованы, несомненно, победившей Японией33.

Немного переусердствовав в откупоривании шампанского, обычно сдержанные в его (европейца-чужака) присутствии, японские офицеры откровенно бравировали, кроя́ политическую карту, словно размахивая катанами.

Общее мнение сводилось к тому, что русские окончательно должны уйти из Кореи. Маньчжурия возвращается Китаю и Порт-Артур в том числе, но только номинально, с предоставлением Японии прав попечения.

В качестве дополнительных трофеев – Маньчжурская железная дорога и остров Сахалин.

Если же война затянется до 1905 года, то следует осадить Владивосток и взять его. В этом случае он должен быть сделан свободным, неукрепленным портом, при полном господстве японского флота в регионе и свободной ловле рыбы в русских водах.

При всех своих симпатиях Гамильтон лишь иронично удивлялся: русский медведь ещё бегал по лесам, а маленький упрямый желтолицый народец уже делил его шкуру.

«Что они вообще смогли бы без британской помощи?»

Впрочем, признавая… да-да! Признавая, что японский батальон превзойдёт по своим качествам такой же батальон любой европейской армии. Пожалуй, за исключением первоклассной британской. Если уж отдавать дань патриотизму… и честно сожалеть, оговариваясь, что британская армия по большей части второклассная.

Все эти выводы и мнения генерал исправно и аккуратно заносил в личный дневник.

Персональные потуги к пробе пера сэр Гамильтон, будучи британским военным агентом при японском штабе генерала Куроки, считал следствием необходимости отсылать регулярные отчёты о ходе войны в метрополию.

Занесение же собственных мыслей на бумагу, для начала просто заметками и впечатлениями, помогало упорядочить, осмыслить свои соображения по тем или иным удачным или неудачным действиям и тактическим приёмам обеих армий.

И не только чтоб потом выхолостить их выжимками-докладами в коротких телеграммах официальных отчётов.

Гамильтон подумывал объединить свои наблюдения и впечатления в печатный труд, пусть и не в художественном, так хотя бы в публицистическом стиле34.

При всём желании быть беспристрастным, являясь не только наблюдателем, но и советником, с какого-то момента к нему пришло понимание, что в его нравственном настроении сместились приоритеты. Своего рода метаморфоза.

Близко контактируя с японцами, при взгляде изнутри… с изнанки этой чужой азиатской жизни, он – истинный европеец, белый человек, стал иначе к ним относиться. Теперь мысленно называя их не «узкоглазыми обезьянами», а уже вполне корректно… не иначе как «маленькие, круглолицые человечки». Вплоть до того, что, закономерно не участвуя в боевых действиях, являясь лишь сторонним куратором, принимал японскую сторону, отождествляя себя с успехами союзников, ловясь на формулировках: «наше наступление», «наша победа».

В то же время русские, по виду лиц и кожи – европейцы, всё более зрились дикими, чуждыми варварами.

Однажды, ещё в начале кампании, в ходе победоносного продвижения японцев на реке Ялу, на одном из бивуаков Гамильтон неожиданно для себя натолкнулся на широко открытый, не узкоглазый взгляд. Это оказался пленный русский – угрюмый, что и понятно, удручённый поражением человек.

Видеть европейца в плену у азиатов, признаться, было дискомфортно. Это неуютное восприятие Гамильтон объяснил для себя первобытным антагонизмом к иной расе, унаследованным ещё со времён крестовых походов, если не из более давних эпох. И гнал его, считая, что оно мешает объективности и трезвому расчёту.

В сравнении с маленькими, но такими целеустремлёнными и воинственными японцами русские производили впечатление неотёсанных мужиков, приставленных к винтовке. Именно на таких нижних чинах держалась русская армия – крепкого телосложения, коренастых, терпеливых и неразвитых крестьянах. Ничего в нём кроме как презрительного отчуждения цивилизованного человека они не вызывали – грубая, набыченная, вульгарная масса, да и воюющая, словно вполсилы, с ленцой, без искры военного задора. Их храбрость выглядела скорей безразличием к опасности. В этом Гамильтон видел одну из причин неудач российской армии в маньчжурской кампании.