Белый ворон - Ольга Игоревна Елисеева

«Холодная» находилась на дальнем краю парка и представляла собой длинный сруб, разделённый внутри на казематы с земляным полом. Графских «карбонариев» хотели было разделить, но Фабр вовремя сунул фельдфебелю рубль — сам удивился, как деньги не выпали в яму, — и друзей запихнули вместе. Усталые офицеры поискали хотя бы подобия сена, но, не найдя его, растянулись на земле. Говорить не хотелось. Соседние с ними клети казались пустыми. Во всяком случае, из-за стен не раздавалось ни шороха. Только к вечеру замки в «холодную» снова залязгали, послышались крики, шум, чьё-то пьяное, бессвязное бормотание, и в смежный каземат зашвырнули товарища по несчастью. Он какое-то время бушевал, колотился о стены, сыпал проклятьями, а потом затих.

Казначеев подошёл к рубленой перегородке между клетями и привстал на цыпочки. Из экономии переборка не доходила до потолка — так по камерам лучше распространялся свет из единственного оконца, а зимой шёл тёплый воздух от одинокой печи в дальнем конце сруба. Всё, что Саше удалось рассмотреть в полусумраке, — скрючившаяся фигура на полу. Сосед не подавал признаков жизни, и только исходившие от него винные пары крепко шибали в нос.

— Послал Бог пьянчугу, — констатировал полковник и отошёл от стены. — Как думаешь, нас разжалуют?

— В солдаты. И прогонят сквозь строй. — Алекс всегда был склонен к мрачной иронии.

— Шутишь?

— Не надейся.

Они снова замолчали и дремали, прислонившись друг к другу до рассвета. Утренняя сырость, приходившая по земле, разбудила и, видимо, отчасти протрезвила их соседа.

— Пить дайте, сволочи! — он забарабанил кулаками в дверь. — Нутро горит!

Сначала ему не ответили. Но парень утроил усилия, пытаясь разбудить часового угрозой:

— Я графу пожалуюсь!

Как ни комична была такая фраза в устах арестанта, именно она возымела действия.

— Мишенька, голубчик, опять буянишь? — часовой вступил под своды «холодной» с крынкой молока в руках. А ещё через несколько минут необычному заключённому принесли завтрак. Запах каши с мясом и свежего ржаного хлеба распространился через щели в стенах. У соседей подвело пустые желудки.

— Господа, — услышали они голос и разом задрали головы.

Лохматый арестант маячил в дырке под потолком. Он держал в руках чугунок и пытался протиснуть его через верх переборки.

— Возьмите. Вас кормить не будут. А мне не надо. Крошки не могу в рот взять после вчерашнего. Только пить хочу.

Казначеев с благодарностью принял чугунок и ложку. Фабр разломил хлеб. Лицо юноши показалось им знакомым. Смуглый, чернявый, только физиономия опухла от пьянства, как подушка, и глаза заплыли.

— Мы встречались? — осведомился Алекс.

— Я Шумский, — отозвался парень. — Разве вы меня не знаете?

— Теперь, кажется, припоминаю. — Фабр поклонился. — Нас представили друг другу на обеде. Несколько месяцев назад.

Молодой человек пожал плечами.

— Может быть. Я никого не помню. Голова не держит. Я запойный.

— Кажется, вы флигель-адъютант государя? — изумился Саша.

— Что толку? — с надрывом вздохнул Шумский и сполз по стене обратно в камеру. Оттуда продолжал разговор. — Крест такой.

— Это, батенька, не крест, а распущенность, — не выдержал Фабр. — Каждый человек должен иметь силу воли...

— Я не человек, — с вызовом отозвался новый знакомый. — Я — наказание Божье. Единственный гвоздь в заднице у графа. — И после некоторого молчания пояснил: — Сын я его. И её, окаянной, сын. Пусть мучаются. Не могу про их жестокости слышать. Не могу сознавать, что они меня выродили. Я иной раз, когда допьюсь, всех этих людей вижу. Почему они приходят ко мне, а не к ним?

Арестантам сделалось жаль соседа.

— Никто не властен в матери и отце, — попытался утешить его Саша. — Может быть, вам стоит отсюда уехать? Совсем. Не служить в России. Отправиться за границу, где никто ничего не знает...

— Я вот читал в одной швейцарской газете, — продолжал Шумский, — что будто бы есть люди, которым отшибло память. Они приезжают в чужой город, ничего о себе не знают, даже имени. И начинают жить сызнова. Я бы об этом Бога молил.

В это время снова залязгал засов. А потом в «холодной» послышались нетвёрдые шаги, и Фабр с Казначеевым вжались в угол, потому что узнали голос графа. Но только теперь он звучал тускло и невыразительно.

— Опять ты меня позоришь, сколько можно твоё буйство терпеть? Уже и государь тебя не хочет обратно принять. Христом Богом прошу, Михаил, возьмись за ум.

— А я вас, батюшка, Христом Богом прошу: покайтесь. Ведь вы намедни чуть не триста человек запороли. А они опять ко мне придут и станут рассказывать, каково подыхать-то под палками. Я могу вам всё описать. На двенадцатом ударе лопается кожа. По мясу терпеть легче. Но на тридцатом оно начинает отслаиваться с костей. А когда бьют по костям, то внутри человека такой звон, до самых кончиков пальцев. Кости, они ведь полые, как дудки.

— Замолчи! Ты не в своём уме.

— Должно быть, так. Но молчать не стану. Уговорите матушку покаяться. Она с девками очень дурно поступает. Они мне всё показывали. Нельзя прислуге бритвой грудь резать и косы огнём палить.

— Ты сумасшедший пьяница! Не желаю тебя слушать. Завтра же выгоню за ворота.

— Выгоните, батюшка, выгоните. Не то я у вас под окном повешусь. Погублю душу, но и вам покоя не дам.

Не сказав больше ни слова, Аракчеев двинулся в обратный путь. Шаг его был неровен и по-стариковски тяжёл. Заноза, которую он нёс в сердце, не вызывала к нему сочувствия. Беспутство сына, вместо того чтобы вразумлять, кажется, только ещё больше злобило графа.

Оба офицера, сидя в углу, подавленно молчали.

— Помнишь, Саша, как раньше жили? — шёпотом протянул Фабр. — Михаил Семёнович сам был человек, и возле него все — люди.

Казначеев положил Алексу длинную руку на плечо и горестно вздохнул:

— Где-то теперь наш граф?

Декабрь 1819 года. Петербург

Воронцов уже на стену лез от безделья. И как люди живут, не служа? Ещё год такой лени, и он станет ни на что не годен. Неужели во всей империи для него нет занятия?! Страна в руинах, города — головешки, дороги — лучше не ездить. Чиновники — только мух в чернильницах разводят. А ему, именно ему отказано в высочайшем благоволении. Бог с ним, с благоволением! Но дайте хоть что-нибудь делать!

Он уже попадал в опалу и знал, чем пахнет императорская перчатка. Ничего. Пережил. В 1807-м в корпусе Беннигсена Михаил двигался к Варшаве. 14 декабря дрались у реки Наревы, по пояс в снегу. Потом уже в мае при Гутштате, двое суток кряду. Но перевес остался на стороне французов. В том, что войска не одержали решительных побед, Беннигсен обвинил одного из генералов — Сакена, который ни ухом, ни рылом не был причастен к провалу операции. Тем не менее Сакена арестовали и предали суду. Все понимали, что нашли козла отпущения.