Тень Альбиона - Андрэ Нортон

Это трудно было назвать незаметным отъездом, но путешествовать без кучера, лакея и сопровождающего — это значило всю дорогу навлекать на себя неприятности. И Нойли тоже понадобится — и не только для того, чтобы обезопасить репутацию Сары на обратном пути…

«И кроме того, никто не сможет за время моего отсутствия незаконно схватить и допросить ее».

Некое свойство собственного характера, о котором Сара даже не подозревала, позволило ей трезво оценить грозящую опасность и не относиться легкомысленно к той угрозе, что исходила от Рипона. Он знал, что Сара — подруга Мириэль. Как только Рипон узнает, что Мириэль исчезла, он пожелает выяснить, что об этом известно ее подруге. И почему-то Сара не слишком уповала на то…

«…на что, возможно, стала бы рассчитывать настоящая герцогиня Уэссекская…»

…что высокое положение в обществе защитит ее от любопытства Рипона. В конце концов, этот человек уже решился на государственную измену — так что ему какая-то герцогиня? Как только Мириэль благополучно отплывет в Португалию — а Сара намеревалась лично убедиться, что с подругой все в порядке, — она засядет в Мункойне, окружит себя стеной крепких слуг и носа оттуда не высунет, пока не отыщет Уэссекса…

«…и не объяснит ему, как он ошибался насчет характера леди Мириэль. Хотя, надо сказать, во всем, что касается ее родственников, он был совершенно прав, — мрачно признала Сара. — Паршивец! Где его носит?»

Амалиенборгский дворец в Копенгагене представлял собой суровое, грозное здание из серого камня; фасад его выходил на огромную площадь. «Творец вдов» прибыл в Копенгаген позавчера, но понадобилось два дня, чтобы верительные грамоты Уэссекса проследовали через лабиринт протокольных тонкостей, окружающих чопорный датский двор, и обеспечили своему хозяину возможность встретиться с принцем Фредериком, выполняющим роль регента при своем отце, короле Христиане Седьмом. Король Христиан вот уж много лет был подвержен приступам безудержной ярости вперемежку с меланхолией, а потому управление государством давно уже перешло к старшему сыну короля, Фредерику.

Принц Фредерик приходился принцессе Стефании отцом, и Уэссекс отнюдь не был рад своей роли: ведь ему предстояло сообщить принцу, что корабль Стефании исчез где-то в британских водах, не оставив и следа.

Амалиенборг был построен недавно; его облицованный мрамором классический фасад выглядел холодным и внушительным. Так же холодно и внушительно выглядел сейчас Уэссекс: синий форменный мундир и серебристые шнуры на нем сверкали, как эмаль и металл, а черные сапоги с высокими голенищами были начищены до зеркального блеска. Под мышкой герцог держал ларец с дипломатическими документами.

У входа во дворец Уэссекса встретил чиновник в придворной ливрее. Он проверил его документы, прежде чем пропустить герцога. Внутри его ждал другой придворный — разнаряженный, слегка старомодный, в бальных туфлях и напудренном парике; даже не взглянув на Уэссекса, он развернулся и зашагал прочь, торжественно неся перед собой позолоченный жезл, знак должности.

Уэссекс последовал за придворным. Они шли по коридору из колонн и зеркал, и сапоги Уэссекса грохотали по полированному мраморному полу. Изредка пространство стен перемежали бронзовые двери, охраняемые дюжими стражниками в богато украшенных мундирах.

Документы, представленные герцогом во дворец еще вчера, — их вернули, чтобы он мог вручить их сам, уже официально, — скорее всего, должны были обеспечить ему аудиенцию у принца Фредерика, но Уэссекс не дожил бы до нынешнего своего возраста, если бы полагался на предположения. Да, сегодня его наверняка кто-то выслушает, но вполне возможно, что с принцем он увидится только через несколько дней. Еще нужно миновать придворного гофмейстера, прикинул Уэссекс, и хотя бы мимоходом встретиться с королевским постельничим: при датском дворе царил куда более запутанный протокол, чем при дворе Стюартов с его относительно вольными порядками. Если бы это не было проявлением чрезвычайно дурного тона — брать пример с Франции, запятнавшей себя цареубийством, Уэссекс даже предположил бы, что ветры Свободы и Равенства, раздувшие пламя бойни во Франции, — в Англии и ее американских колониях превратились в мягкий бриз. Несомненным было одно: с течением времени у Великобритании и ее доминионов, похоже, оставалось все меньше общего с ее европейскими родственниками.

Но эти размышления можно было отложить до более подходящего момента. Еще несколько минут проводник вел Уэссекса в глубь дворца и вверх по лестницам. По прикидкам Уэссекса, выходило, что они уже миновали дворцовые помещения, предназначенные для церемоний.

Значит, это все-таки будет личная беседа.

Придворный остановился перед самой разукрашенной дверью, какая только встречалась им на пути. В центре двери красовался резной позолоченный герб датского королевского семейства. Когда придворный шагнул вперед, стоящие по бокам стражники тут же повернулись и распахнули тяжелые створки. Проводник Уэссекса пристукнул жезлом, призывая к вниманию, и застыл словно статуя. Уэссекс, решив, что ему пора приступать к исполнению своей роли, прошел мимо.

Стены маленькой комнаты без окон были искусно задрапированы бархатом цвета тусклого золота; даже потолок был обит тканью, и от центральной розетки, как от солнца, расходились складки-лучи. Плотная мягкая ткань, покрывающая стены и потолок, глушила звуки и создавала любопытное ощущение: казалось, что обитатели этой комнаты обособлены от всего мира. Хотя Уэссекс знал, что сейчас два часа пополудни, здесь с тем же успехом можно было решить, что сейчас полночь или любое другое время суток… а среди этих все скрывающих складок бархата можно было спрятать что угодно. Обюссонский ковер, закрывающий большую часть пола, имел все тот же мягкий янтарный оттенок. А единственным предметом мебели в комнате были огромный письменный стол с крышкой, высеченной из цельной глыбы зеленого малахита, и кресло, напоминающее трон, — в этом кресле восседал человек, ради встречи с которым Уэссекс и явился сюда.

Принц-регент поджидал посланца не в одиночестве. И когда Уэссекс узнал товарища регента, ему показалось, будто в живот ему вошло лезвие ножа.

Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад был обитателем Шарантонского приюта для умалишенных, пока его не освободила Великая революция. Отвратительные слухи, окружавшие имя маркиза, до некоторой степени объясняли, почему Наполеон отнесся к нему столь терпимо, — в Англии маркиза де Сада считали сатанистом и извращенцем, а при безбожном дворе императора Наполеона подобные черные искусства могли оказаться более чем полезны. Еще со времен Людовика Четырнадцатого и дела маркиза де Монтеспана и Chambre Ardante[17]было известно, что эфирный магнетизм, более известный под вульгаризированным названием Искусства магии, может служить мощным оружием — особенно в руках человека, не связанного, в отличие от последователей викки, иудаизма или христианства, ни этическими, ни религиозными ограничениями. Поклонение Люциферу, падшему ангелу, было особенно распространенным во Франции пороком, а де Сад был эталоном и этого, и множества других пороков — в чем не сомневалось большинство англичан.